Страница 20 из 51
Мы перед вокзалом. Это был как раз тот момент, который я назначил себе для начала моего активного выступления.
— Дядюшка, скажите, придется ли мне сопутствовать вам во всех ваших странствованиях по Нантелю?
— Конечно, нет. А что?
— В таком случае, дядюшка, так как я питаю отвращение к кафе, ресторанам и кабачкам, я попрошу вас разрешить мне подождать вас здесь, где я могу провести время с таким же успехом, как и в кафе в Нантеле.
— Но кто же тебя заставляет?..
— Во-первых, меня соблазняет грейский праздник. Мне хотелось бы подольше понаблюдать это сборище: здесь ярко обрисовываются нравы целой расы, дядюшка, а сегодня я чувствую в себе душу этнолога…
— Ты издеваешься или это причуда…
— Во-вторых, дядюшка, кому мы можем поручить присмотр за нашим автомобилем? Не хозяину ли гостиницы? Или еле держащемуся на ногах содержателю кабака, переполненного пьяными мужиками? Надеюсь, вы не думаете, что я оставлю на девять часов автомобиль, стоящий двадцать пять тысяч франков, предоставленным на потеху пьяной деревне? О, нет! Я хочу иметь возможность самому присмотреть за машиной!
Дядя не был вполне убежден в моей искренности. Он решил расстроить маленькое предательство, которое я имел в виду сделать: вернутся в его отсутствие в Фонваль на автомобиле или на взятом напрокат велосипеде с тем, чтобы вернуться в Грей к пяти часам 14 минутам. В сущности, это и была та хитрость, которую я придумал. Проклятый ученый чуть не испортил всего.
— Ты прав, — сказал он чрезвычайно холодно.
Он слез и, не обращая никакого внимания на окружавшую нас толпу празднично разодетых путешественников, поднял крышку мотора и внимательно осмотрел его. Я почувствовал себя нехорошо.
Дядюшка вынул свой нож, отвинтил карбюратор и положил к себе в карман некоторые из его составных частей. В то же время он говорил мне:
— Вот твоя коляска и лишена возможности передвижения! Но так как ты можешь улизнуть другим путем, то я назначу тебе работу. К моему возвращению ты должен будешь представить мне карбюратор, пополненный недостающими частями твоей собственной работы. Кузница не закрыта; но кузнец несмышленый малый и едва ли сможет тебе быть полезным. Тут есть, чем тебе заняться до моего возвращения…
Видя, что я не протестую, он добавил немного стесненным тоном:
— Прости меня, Николай, и поверь мне, что все это делается с единственной целью принести тебе же пользу в будущем, скрывая тайну наших работ… Прощай!..
Поезд увез его.
Я спокойно смотрел на то, что он делал, не высказывая неудовольствия и не испытывая досады. Я неважный шофер и терпеть не могу, когда мои руки перепачканы в масле и расцарапаны, а так как, по желанию дяди, я лишен был возможности держать помощника («приезжай один»), то я привез с собой целый ряд запасных частей; среди них у меня был и новый, совершенно целый карбюратор, который можно было сразу пустить в ход. Моя лень сослужила мне большую службу, чем ловкость профессионала.
Я немедленно принялся за работу, волнуясь при мысли, что обитатели Фонваля предоставлены самим себе.
Немного времени спустя, запрятав автомобиль в густой лесок, я снова перелезал через стену парка.
Я, несомненно, направился бы сразу в комнату Эммы, если бы со стороны серых зданий не раздавался заунывный жалобный лай.
…Лаборатория!.. Нелли!.. Странность того, что лаборатория служила тюрьмой для собаки, заставила меня колебаться между стремлением открыть тайну и желанием обладать Эммой. Но на этот раз какое-то инстинктивное предчувствие опасности взяло верх: я направился к серым зданиям. Да кроме того, немцы, наверное, были там, и их присутствие не даст мне возможности застрять там надолго. Следовательно, речь шла всего о нескольких минутах, которые будут похищены у любви: хотя и победил рассудок, но какая это была слабая победа!
Пробираясь мимо желтой комнаты, я остановился и прислушался у закрытых ставен — один ли он?
Оказалось, что один; мое сердце наполнилось чувством безграничной и некрасивой радости.
По небу бежали белые облака. Ветер дул из Грей, и по ущелью до меня доносились обрывки монотонного колокольного звона. Колокола без устали непрерывно повторяли три одинаковых ноты; мне было весело; я насвистывал какой-то мотив, сам не знаю какой… Право, отсутствие Лер-на освобождало от какой-то постоянной принужденности: можно было думать о всякой чуши, и мозг предавался самым необузданным отклонениям…
Напротив лаборатории, через дорогу, находился лесок. Чтобы добраться до него, я осторожно лавировал: там я расставил свои батареи. Посреди этого леска рос мой старый друг — большая сосна; ее широкие ветви были расположены винтообразной лестницей; она была выше всех окружающих строений: трудно было найти лучший и более доступный обсервационный пункт. В дни детства я играл на ее ветвях в «матроса на реях»…
Дерево сохранило свои густые ветви и я полез наверх. На верхних ветвях меня ждал сюрприз: сохранившаяся с детства, полусгнившая и обмотанная веревками перекладина, изображавшая марс. Кто мог бы предсказать мне, когда я открывал, сидя на ней, материки и архипелаги, — столько похожих на правду выдумок, — что наступит день, когда я буду здесь на часах, чтобы открыть сказочные вещи, которые окажутся правдой.
Я раздвинул ветви и стал смотреть.
Как я уже рассказал, лаборатория помещалась в двух зданиях, разделенных двором.
Левое здание состояло из двух этажей. В обоих были одинаковые широкие окна, одинаково расположенные. Мне показалось что там помещались два расположенных один над другим зала. Мне виден был только верхний, довольно сложно меблированный: аптекарский шкаф, мраморные столы, заставленные баллонами, склянками, ретортами и хирургическими наборами из полированного блестящего металла. Кроме того, там стояли два трудно поддающиеся описанию аппарата из стекла и никелированного металла, вид которых ничего не напоминал, разве только очень отдаленно и туманно металлические шары на одной ножке, куда лакеи в ресторанах прячут грязные салфетки.
Второе здание было слишком далеко от меня для того, чтобы я мог в него заглянуть, но по внешности было похоже на обыкновенный дом — по-видимому, квартиру трех помощников.
Но все мое внимание было привлечено двором, который я в день своего приезда принял за птичий двор.
Печальный двор: все стены его были уставлены клетками различных размеров, установленными друг на друга от земли до высоты человеческого роста. Каждая клетка была снабжена надписью, и в них были размещены кролики, морские свинки, крысы, кошки и другие животные, которых я, за дальностью расстояния, не мог разобрать; одни из них грустно шевелились, другие лежали неподвижно, наполовину забившись в солому. На одной из подстилок что-то трепетало, но я не мог разглядеть, в чем дело, почему и решил, что это гнездо мышей.
Последняя клетка, направо, служила курятником. Против обыкновения, все птицы были туда загнаны.
Все это было молчаливо и меланхолично.
Но все же четыре курицы и один петух, самой обыкновенной породы, вели более оживленный, чем остальные, образ жизни и важно похаживали, поклевывая бетонный пол, на котором они упорно и тщетно искали зерен и червей.
Посредине двора было отгорожено решеткой четырехугольное пространство: это была псарня. Перед своими будками собаки прогуливались с покорным видом, вдоль и поперек, как эти философы умеют это делать: тут были ужасные разночинцы пуделя, трубачи браконьеров, любимые собаки швейцаров, собачьи выродки и помеси ищеек, словом, свора собачонок, ни к чему больше не годных, как к верности. Итак, они мирно прогуливались и окончательно придавали этому двору вид внутреннего двора ветеринарного госпиталя.
Тут обстоятельства принимают мрачный оттенок.
Действительно, редкое из всех этих животных производило впечатление здорового. Большая часть имела повязки, кто на спине, кто вокруг шеи против затылка, а главным образом на голове. И сквозь решетки темниц не видно было ни одного, у которого не было бы сделано из полотна шапки, чепчика или тюрбана. Процессия грустных собак, в шутовских белых колпаках, напоминавших туарегов или монахинь, с дощечкой, привязанной к шее, представляла собой какой-то похоронный маскарад. Тем более, что все эти несчастные собаки были награждены каким-нибудь увечьем.