Страница 13 из 35
53
ла Мышееда, которого старый шаман приносил Раку как искупительную жертву.
Торговцы из поселка Вайкен на другом берегу реки приносили в жертву другую куклу, изображавшую новорожденное дитя, одетое в обычный смертный костюм, богато разукрашенный вышивками, подвесками и амулетами.
— Ешь, Авви, ешь! — слышалось повсюду. — Не сердись, Авви!
Но к вечеру того же дня буря воротилась с новой силой, загребая жилища снегом и забивая без следа наезженные дороги и тропинки. Люди с южной стороны повесили голову. В каждом ущелье на их пути, теперь налег снег толстым мягким слоем на аршин глубины, и в опасных местах собрались навесы, готовые обрушиться на голову неосторожного путника. К утру буря утихла, но на каждом стойбище остались ее следы. Волки, воспользовавшись вьюгой, напали на стадо, принадлежащее стойбищу Алют, передушили лучших быков и разогнали остальных в разные стороны. Пастухи собрали их, но с большими потерями, и теперь этому стойбищу не на чем было укочевать домой. У поморян почти все собачьи упряжки, привязанные с подветренной стороны холмов, совсем ослабели. Некоторые собаки задохнулись насмерть под твердой корой облепившего их заноса; другие оторвались и убежали в поле, быть может раздраженные запахом волков или увлеченные соблазном охоты за оленями. Авви, очевидно, презирал принесенные ему жертвы и властной рукой собирал новую дань. Можно было опасаться, что после оленей и собак он перейдет к людям.
Люди, живущие вокруг морской бухты Алют1, как оленеводы, так и рыболовы, были бедны и отличались кровожадностью; они вели между собой постоянные кровавые счеты, подводя итоги посредством убийств, и грабежей; даже родственники и братья убивали друг друга, и если во время голода, мора или другого общественного бедствия им случалось захватить в плен кого-нибудь из врагов, они обыкновенно приносили его в жертву, на
1. Олюторская губа. (Прим. Тана)
54
сторону заката, злым духам, причиняющим человеку вред.
После ночных потерь люди Алют стали говорить, что нужно принести в жертву Авви спасенных девочек племени Всадников, чтобы уничтожить все следы преступного побоища.
Девочка, бежавшая от резни на неоседланном олене, осталась на cтойбище Ваттанова отца, Ватента, но дикость ее не уменьшалась. Первую ночь она проспала на голой земле во внешнем шатре и ни за что не хотела войти под теплый спальный полог. Люди, окружавшие ее, по-видимому, смешивались в ее уме с Мышеедами, и, когда кто-либо из мужчин подходил к ней с расспросами, она вздрагивала, как пойманный зверек, и норовила дать тягу. Учиться языку оленеводов она не могла, ибо ее общение с людьми было чрезвычайно ничтожно: она пряталась даже от баб, предлагавших ей еду; но в обе бурные ночи люди, выходившие из полога, заметили, что она ползает по юрте, не страшась грохота метели, и отыскивает в снежном сугробе, наметенном сквозь дымовое отверстие, объедки и брошенные куски. Женщины стали на нее коситься, ибо жители пустынь вообще боялись безумцев и считали их слугами злых духов, и при условии кочевой жизни они требовали неудобных забот. Поэтому кровожадное предложение стойбища Алют с этой стороны не встретило особого неудовольствия. Однако Ваттувий решительно воспротивился. Быть может, в дикой природе обезумевшей девочки, в ее нелюдимом ужасе и странных ночных похождениях он чувствовал нечто родственное, или его злорадное сердце забавлялось при мысли о суеверном отвращении, которое уже успело возникнуть у женщин шатра по отношению к странной гостье. Как бы то ни было, Ваттувий сказал, что Авви явился ему во сне и объявил, что гнев его не прекратится, пока все стойбища не устроят торжественных бегов на Чагарском поле.
— Вы нечестивее Мышеедов, — сказал будто бы Авви, — ибо хотите убежать, украв мой праздник; но я не пущу вас отсюда, пока не отниму последнего упряжного быка. Тогда буду устраивать бега сам на своих подводных полях.
Все оленные люди тотчас же спохватились. Всем бы-
55
ло известно пристрастие Авви к состязаниям, которое принесло ему владение Чагарским полем. Исстари велось, что оленные стойбища, сходящиеся на торг, устраивали перед уходом поочередно торжественный бег на оленях, с богатыми призами и жертвоприношением. Оленеводы были так пристрастны к этому роду игрищ, что съезжались на Чагарское поле больше для участия в скачках, чем для торговли. Но на этот раз дерзкое нападение, Мышеедов едва не привело их к нарушению обычая.
Всякая мысль о бегстве была отложена. Торговые дни прошли без скачек, но теперь каждый владелец стада хотел устроить бег; для того чтобы наверстать потерянное время, бега устраивались в один и тот же день на разных концах Чагарского поля, и гости с утра до вечера переезжали со стойбища на стойбище, чтобы не пропустить ни одного зрелища. Поморяне тоже не думали об отъезде, ибо праздник означал угощение жирным мясом, всеобщее обилие, даровой корм для собак. Они вообще никогда не покидали Чагарского поля прежде ухода заманчивых оленьих стад. Чтобы не отстать от оленных, они устраивали иногда между собою бега на собаках, но оленные люди смеялись над этими состязаниями, которые не сопровождались ни пиршеством, ни съездом гостей.
Так прошло три дня, наполненных весельем и оживлением. Скачки перемежались разнообразными играми, чехардой и прыжками через шест, плясками, которые изображали то оленье стадо в периоде любви, то тюленье руно, выползшее на берег, и сопровождались странной мимикой и своеобразным горловым пением. Но борьба и бег были предоставлены подросткам и детям, и серьезные бойцы не вмешивались из опасения подать повод к новой ссоре.
Ваттан выиграл последовательно три приза на бегу и, по совету Ваттувия, после того отказался от дальнейшего участия, ибо слишком большое счастье возбуждает зависть людей и духов. Он бесцельно ходил с своим новым другом Колхочем со стойбища на стойбище и отводил свое сердце в разговорах о Мами.
— На эту зиму возьму беговых оленей, санки с полозьями из уса1, подстилку из белой шкуры, поеду к
56
Таньгам, — твердил молодой оленевод.— Где же ей найти мужа лучше?
1. Полозья, подбитые китовым усом, легче скользят по твердому снегу тундры. (Прим. Тана)
Неприятное воспоминание о поражении на бегу почти изгладилось в его уме. Воинская доблесть и физическая сила, впрочем, считались важнее быстроты ног, которая годилась преимущественно для бегства, а Ваттан успел доказать, что в борьбе и поединке никто не может одержать над ним верх. Ительмен уныло молчал. Он проводил вечера в своем лагере в обществе пленной девочки и даже не зная ее имени, стал называть ее Карритой, по имени своей бабушки из рода Куру. Девочка понемногу становилась смелее и начала схватывать некоторые ительменские слова; но на лице Колхоча лежало постоянное облако... Ваттану иногда казалось, что его друг хворает тайной хворью, которую не хочет открывать чужому любопытству.
— Не болит ли у тебя что-нибудь? — спросил он его наконец. — Быть может, Палланец повредил тебе спину?..
Колхоч усмехнулся и, отвернув рубаху, показал на левой лопатке широкие, давно заросшие следы медвежьих когтей.
— Та лапа была тяжелее, — сказал он, — но я все еще хожу на своих ногах.
— Знаешь что, — вдруг предложил оленевод, — проживи это лето с нами! Зимой поедем на север вместе, я тебе дам оленей, каких только захочешь. — Он действительно успел привязаться к своему новому побратиму, но упорно игнорировал его собак. Ему было бы приятно иметь его с собой в лагере чужих людей, тем более что ему и в голову не приходило считать его соперником.
Колхоч покраснел.
— Нет! — возразил он. — У меня семья, мать, отец, братья...
— Проживут одно лето без тебя! — возразил беспечно Ваттан.
— У меня есть еще шкуры и ремни, — перечислял Колхоч.
— Пошлешь с товарищами, — предлагал оленевод.
57
— Не хочу! — твердо заявил молодой Ительмен. — Лето без моря, земля без гор, — какая это жизнь?