Страница 52 из 168
Пастух рассказывал, как «прыгают» пауки: спускаются и отталкиваются к другой ветке, а то спустится и дожидается, пока его перекинет ветер.
<Приписка на полях:> Убил тетерева и чуть-чуть не схватил глухаря: помешали ветки.
Еще он говорил, что раз вздумал вымотать на палочку всю паутину из паука, мотал весь день и не вымотал.
Еще пастух говорил, что видел на Селковской низине много бекасов. Там возможно и дупеля. Предрассветным лунным утром я выйду туда, проверю. Вечером проверял глухарей, сидел целый час на вырубке. Заготовленные дрова не вывезены и обросли осинками. На годовой осине листья огромные, как лопухи и зелень светлая, яркая. В куче хвороста мышкой бегала птичка самая маленькая, коричневые крылья, грудь серая, голова исчезает, так что глазки и носик видны. Прыжки ее огромны, я так и не мог узнать, пользуется ли она при этом крыльями. Глухари с громом поднялись откуда-то и куда-то сели.
Ночь на среду (на 10-е сентября) была довольно светлая, но перед светом за час-два пошел мелкий дождь, который однако не промочил меня в походе на Селковскую низину. Видел там бекасов, сначала двух, потом слетело 5 штук сразу и все. Одного убил и все. На обратном тетеревином ходу ничего не убил, больше потому что устал, болела нога. Снимал расчесанную тетеревами, обрамленную белым мохом кочку, в которой теперь были не тетеревиные перья, а желтые березовые листики. Еще снимал на большой пали уродливое начало дерева. Нерлюшку снял на верху стога в болоте. Солнце весь день так и не показалось, и дождь принимался не раз. Вначале кажется, что все можно снять и юный фотограф щелкает затвором. Потом оказывается, что снимать очень трудно, ходишь, ходишь, и все кажется, что фотокамера очень скудный инструмент. И, конечно, начинаешь понимать, что снять можно все, только очень трудно и зависит все не от аппарата, а от своей головы.
Последние дни мне возвращается такая мысль: будто бы жил я на планете Земля, и мне казалось, что я жил сам собой, от себя: пусть выходило для других, но это для других, мне казалось, я беру только от себя. И вот я на другой планете какой-то, где все чужие мне, и вдруг оказывается, что и от себя и для себя — все исчезло, оказывается, я не сам собой питался, а нечувствительно для себя получал побуждение и веру в себя от других…
Становлюсь на «их» точку зрения, и тогда начинаю понимать, что «биологизм» в литературе{139} действительно вреден, хотя бы по тому одному, что ведь это «я и мир», а надо «я и человек» и даже не это, а прямо мы — масса.
С другой стороны этот «человек» есть только высший хищник и «мы» значит, организация хищников. Истинный человек характеризуется личностью, в которой определено отношение и к миру и к человеку. Такая личность в мире («биологии») является проводником высшего порядка, который предусматривает такую же личность и во всей природе. Это понимание мое противоположно нынешнему, и близко к христианству, даже церковному. Нет! надо бросить Шпенглера{140}. Пусть «цивилизаторы» и большевики делают одинаковое дело с нами «личниками» См. выше: о предшественниках нашей земной культуры.
Дуня Ландрин (учится на портниху).
Спор Нюшки с матерью. Просто стыдно бывает за старого человека, который всю жизнь с утра до ночи работал, стыдно, что ничем не может защититься против внуков, дочери-лодыря, как: при Николаше была мука и каша.
Очень возможно, что из многого, принимаемого за личную обиду, некоторая часть происходит от иного размаха жизни. При косности жизни прежде говорили в «обществе», которого была горсть, о мелочах, теперь молчат и о крупнейших делах. То же самое и литератур. явления: ведь говорят, собственно, о том в литературе, что касается совр. политики, а вообще о литературе молчат. Надо перестроиться на новую молчаливую жизнь и освободиться от всяких (и скрытых) претензий на признание и почет. Очень, очень возможно, что моя чувствительность к себе — остатки прошлого.
Нынешние литературные критики вышли из ораторов (Полонский и проч.) и пишут ораторским словом, которое никогда не может быть литературным.
Такие как Бабель и даже Воронский целиком обязаны революции, в ней начинаются и с ней исчезают. И такое множество, и все больше и больше их становится не только в литературе, а во всей жизни: они отталкивались от старого, не переживая его; им нечего принимать, кроме нового. Часто какой-нибудь случайный пиджак определяет сознание деревенского парня: «в императорское время разве я мог иметь такой пиджак!» (Сережа).
Завтра 11-е сентября (29 августа), — так подкрались дупелиные святые Иван Постный и Александр Невский{141}. Попробую завтра поискать дупелей в Скорынине.
11 сентября. Иван Постный (поверье: если весь день не есть, голова не будет болеть (Усекновение главы{142}).
Ночь лунная. Утром кольцо неба чистое, середина — барашки и чуть даже брызнул дождь, вроде росы. И несмотря на прохладное утро и этот маленький дождик, некоторая часть наземных паучков построила свои шалашики, но, конечно, общей работы пауков не было. Стрекозы все привесились. Я снимал их линзой № 1-й. Еще много снимал белое солнце, которое ныряло в барашках, то показываясь белым кружком, то исчезая. Снимал Нерль на верху стога. Дупелей, даже бекасов в Скорынине не нашел и возвращался весь мокрый, измученный с одним погонышем, около дома убил тетерку на пищу. Пора уезжать домой.
Облака постепенно сдвигались, сгущались. До вечера было то дождь, то улыбка сквозь слезы: бабье лето. Вечером окончательно раздрызгалось, и заморосил дождь до утра.
Мелочи в наблюдениях:
Кошмарный лес. Береста, известно, слабо поддается гниению, сколько видишь на вырубках березовых белых пней, в которых внутри нет совсем ничего, весь пень — только берестовый белый воротник, обнимающий иногда целый букет цветов, растущих на распавшейся древесине. Так бывает часто, сгниет целое дерево внутри, а все стоит, потому что гниль скрепляет крепкий футляр бересты. Иногда довольно самого слабого прикосновения к стволу, чтобы дерево все распалось кусками. И эти куски, падающие с высоты, могут сильно ушибить, если даже и вовсе не проломить череп. Однажды я, заблудившись в болотном лесу, наткнулся на целый участок такого леса. Вокруг было глубокое болото, мне непременно надо было идти через этот ложный лес, частый, как конопля. Деревья не были так высоки, чтобы опасность была от падающих кусков. Я вырубил себе хорошую дубину и стал ею валить лес направо и налево. Так шел я легко, оставляя за собой широкую просеку.
В кошмарных снах чаще всего мне видится поезд, к которому я опаздываю или даже, что вещи свои устраиваю как-то, а сам не могу сесть и он увозит их… Теперь к этому иногда присоединяется, что я валю дубовый лес и не могу всего повалить, ему нет конца.
Пойма. Далеко виднеются стога сена: там видно заботливые хозяева скосили свои полосы и поставили стога до дождей. А то везде осока и выше колена вода, невидимая за водяными растениями.
<На полях:> Крик журавлей. Ястреба <1 нрзб.> уток. Утиные присадки. Попов Рог: глухари, тетерева, вальдшнепы.