Дневники 1928-1929

Агафон сумрачный, туповатый, лысина у него во всю голову, и от этого похож на Сократа и еще умней даже: лоб выше, прямой башней подымается. Какие-нибудь примеры тупости и упрямства, какой-нибудь спор и, хотя явно глупо, Агафон настаивает и остается при своем мнении (напр., о погоде, или электричестве, или что на облаках не от паровоза отсвет, а северное сияние и т. п.). Весь как бочонок сбит с лишним обручем, чтобы во веки веков не рассохся.

Трудная жизнь: три года на действительной, четыре на войне германской и два в красной армии. Его рассказ: сначала объявили, что Н. отказался от царства. Потом объявили, что царем будет Михаил. В третий раз выстроили и объявили, что солдаты и офицеры на равном положении и все товарищи. После того полковник сломал шпагу. Стали догадываться, веселеть, разговоры пошли. Одного понять не могли, для чего полковник шпагу сломал. Но вскоре приехали делегаты и все объяснили. Тогда солдаты согласились и «перемундировали полк». «Что значит?» — «Перестреляли офицеров». — «Всех?» — «Всех». — «А полковник?» — «Его закололи. Ему пуля в правую руку попала, он взял и левой рукой перекрестился. Тут подошли и штыком прикололи… обмерз, поставили, папиросу в рот дали».

— Всех закололи, как это понять, за что же?

— Отмщение, мучили нас. Были в Карпатах, сидели в шинелях всю зиму и мерзли, а у них, оказалось, полушубки лежали.

— Почему их не выдали?

— Потому что нас мучить хотели. А когда пришла весна, полушубки выдали.

— Зачем?

— Чтобы нас мучить, чтобы носили в теплое время.

(Может быть, сделать его просто глупо-тупо-злым-серым — с большим лбом — <1 нрзб.> и что он то же самое зол и на большевиков: напр., проездом в городе, а в деревне в другое время, чтобы мучить и показать «они» и «мы»). Об остальном в тетрадке «26–27 год». Сергиев (5 Января).

Трубецкой хорошо понимает тончайшие поэтические произведения, но когда Петя вчера ему сказал, что он проходит анатомию животных на своих охотничьих курсах, спросил: «Зачем это охотнику слушать профессоров?» И когда Петя объяснил, и я объяснял долго, не мог понять и все повторял: «Известно, что профессора все врут, так зачем же их слушать». Притом все это без толстовства, а по исключительному своему офицерскому невежеству. Много бывает таких женщин, но с них не спрашивается, а у мужчины с очень тонкой душой так поражает дикое отношение к науке. Это остаток аристократического воспитания с презрением к науке.

Все решительно, даже те, кто боролся в революцию против привилегированного сословия с яростью, называют Трубецкого «князем». Он высказывался, что принимает титул в смысле «барона» из «Дна» Максима Горького. Но это неправда, его называют по чувству симпатии и его необычайной простоте, выражая этим: «Хотя у нас и нет князей, а вот тебя за твою простоту будем называть князем».

Мастер создает вещи и так объясняется со множеством людей, потому что хотя и немного, но каждый почти в силу своего разума и вкуса в них что-нибудь понимает. Но есть люди, которые пытаются объясниться с другими не посредством сотворенных вещей, а прямо «по духу». Все такого рода попытки кончаются или словесным блудом, или бессловесным радением.

Стыд.

Мастер-творец, кажется, потому и создает вещи, что ему стыдно и невозможно выйти к людям, стать рассказчиком: десять поймут и девяносто загогочут. Создавая же вещь, мастер ею закрывается от непосвященных, а те, кому даны уши — слышать — и очи — видеть, все равно целиком узнают мастера по его вещам. Таким образом, создаваемая вещь должна быть непременно целомудренной, являться заповедником, сберегающим от неразвитых людей до срока тайну творца. С другой стороны, всякая вещь, создаваемая одним человеком, обязывает другого к личному усилию для ее постижения и, значит, продолжения.

Меня лично природная стыдливость спасла от мистики, хотя я не в меньшей степени и враг тех глупых людей, которые борются с мистикой тем, что хотят совлечь покровы, сопровождающие «тайну» создания вещей. Я хорошо знаю, что после бесплодных попыток именно они-то и расплывутся в мистике и кончат свое поприще словесным блудом или радением.

К мистическим запросам лучше всего относиться, как к тем непрошеным побуждениям противообщественного характера, которыми каждый богат и «скрепя сердце», скрывая от всех, вынашивает в себе, сознавая даже их иногда, как порок. Очень возможно, что именно это «необъяснимое», сдержанное в личности, главным образом побуждает к созданию вещей как посредник между личным побуждением и общественным делом.

Я бы определил мистику как утробу, наполненную зародышами жизни, а мистиков ex officio[7] как аборт-акушеров, и ее отрицающих как ребят, вскрывающих эту утробу для постижения причины жизни. Против этих безумных попыток вскрытий утробы или непозволительных выкидышей надо объявить единственно верным путем объяснения в людях всего сущего только посредством создаваемых каждым по силе своего дарования вещей, все более и более совершенных. Кто против этого? Если нет никого, не будем спорить о мистике, а займемся разбором материалов для творчества, я не говорю о «разборе» в смысле анализа, а как в магазине люди берут товары, каждый по своей потребности, также и мы для творчества каждого возьмем материалы, согласуясь с личными средствами или, как говорят, просто любовью.

Я лично любил в молодости неизвестные страны с простейшими, верными себе людьми и животными. По своей наивности я вначале ходил за ними далеко, а после узнал, что это совсем недалеко, совсем возле себя. Теперь мое занятие открывать неизвестные страны возле себя самого. Но должен сказать, что еще робею совсем вплотную подойти к себе. Я как охотник подкрадываюсь к себе, как к зверю, тренируясь, упражняясь где-нибудь от себя по соседству. Неизвестное в себе, к чему я теперь не осмеливаюсь подкрасться, я ищу в ближайшей от меня природе, людях, и очень много дают мне мои охотничьи животные. И оттого, что я стремлюсь к неизвестному в себе через создание вещей, куда только ни брошу свой взгляд, все это для людей оказывается до сих пор неизвестным, вернее, забытым, или умершим, но воскресшим. Я в этом совершенно уверился по отзывам моих новых друзей. Не скрою, что это общество новых друзей, которое появляется постепенно по мере создания скромных моих вещей, меня очень радует. С замиранием сердца я собираю свои пироги на стол и приглашаю гостей кушать мою «Журавлиную родину». Хорошие хозяйки поймут, как я волнуюсь, ведь малейший недосмотр на кухне, и все пропадет, ничем не докажешь, ничем не оправдаешься, если блюда невкусны, будет стыдно и все. Не скрываю, дорогие гости, я буду счастлив, если вы будете со вкусом есть мои пироги, потому что живу я по общей беде моей почти пустынником, в мечтах моих «пир на весь мир», стол преогромный большой от востока до запада под открытым небом, и я не бегаю в суете, как живу, а сижу хозяином во главе стола и угощаю: «Кушайте, кушайте, дорогие гости!»

Читал вечером в рукописи «Записки» Садовского. Надо рецензию дать.

В той части «Записок», где автор говорит о предках, он довольно искусно стилизует их материалы под старые годы. Но все новое, современных Белого, Блока, Брюсова, Бальмонта, В. Иванова описывает очень слабо в лит. отношении и до крайности бессодержательно. Также нет никаких фактов, исторического свидетеля двух войн и двух революций, как будто их вовсе и не было. Почти цинично и вполне бездарно не касается их совершенно, выдвигая на первый план кутежи, а после растраты жизни болезнь свою.

5 Декабря. Видел в кошмарном сне сестру Лидию. Боюсь, что заболеваю.

Деятельные старики.

Деятельный старик делом в памяти держится, а как только умрет, и напишут об этом в газетах, и торжественно похоронят, вдруг его как бы отбросит назад за несколько десятков лишних прожитых им лет. Никакие дела и заслуги не помогают: вдруг в несколько дней старика забывают. Так, помню, было с Брюсовым и Гершензоном.

7

по долгу службы (лат.).