Страница 60 из 160
Так же точно погиб мой идеал человечности, бывший за пределами самодержавия; когда рухнула царская стена, за ней оказалось, нет ничего. Всю ночь солдаты из внутренних стен штыками выбивали золотые украшения, а утром при свете золото оказалось грудой изуродованной бронзы. Чхеидзе, уверявший солдат, что подсвечники у царя из чистого золота, оказался не прав: и подсвечники были медные.
Так оказывается, что среди идеалистов есть с очень короткой жизнью, но так же, как и у детей, есть зверски жестокие. Нет никакого сомнения, что эти существа составляют общество, поверженное тем же порокам, как и наше…
<На полях> Р. кашляет на охоте: бекасенок и Ефр. Пав. Дупелиное время для меня, как весна: беспокойство. Жировка тетерева. Рожь, стадо, лампа: дупель во тьме и роса. Вчера с утиной тяги. <1 нрзб.> и пошло! Табунки ласточек, турухтанов. Поражение утки.
И вот я освобождаюсь от власти идеалистов и делаюсь сам творцом своего идеала. Мне кажется, я-то не сделаю ошибки, я-то учту все причины смерти моих идеалов, создам непорочный, бессмертный.
26 Августа.
Дождь. Вечером ходил на утиный перелет. Если утка после выстрела не перевернулась задом наперед, не полетели по ветру перья, не упала она сразу камнем, а несколько наискось, сохранила в напряженности форму своей бутылки с носом, то спеши вторым выстрелом поразить ее, пока она еще в воздухе. Подстреленная в осоке в полумраке удерет. По-моему, из всех стреляных уток <1 нрзб.> остается подранков. Я вчера одну взял, другую упустил.
Преудивительная личность содержатель трактира на Зимняке Алексей Никитич Ремизов: о нем нет пересудов в народе, единогласно весь край от Углича до Сергиева и от Переславля до Дмитрова и до Кимр и дальше по верховьям Волги до Рыбинска скажет: «Первый человек Алексей Никитич!»
Что это? Не раз я всматривался в его черные толстые, по-хохлацки свешенные усы, закрывающие тайну его губ, в его глаза, черным блеском скрывающие внутренний их загад, вслушивался в точную, сдержанную речь и по-разному догадывался о причинах его успеха в народе: и мне кажется, это делает точный, доведенный до законченности художественной формы расчет. Спросишь людей, одни скажут: «Трезвость великая, за всю жизнь, скажи, выпил бутылку, много будет, такому можно довериться». — «Можно ли довериться А. Н-чу?» — спросят другие. «А вот как можно, — отвечают, — раз почтальон загулял и почту положил под прилавок, в ней было сколько-то тысяч денег. Неделю искали почтальона и почту. А. Н. никому не сказал, а когда почтальон явился, то и не спрашивался, сам взял из-под прилавка и даже «спасибо» не сказал».
Спросить можно и самого А. Н-ча о причинах успеха его в народе, и он сам скажет: «Потому все знают, что трактир при современном налоге — невыгодное дело и что у меня есть хорошее хозяйство, трактир мне в убыток, а бросить не могу: я с людьми вырос, днем и ночью с людьми, на людях и помру».
Я пил чай в трактире этой весной, в той самой отдельной комнате, где пили чай когда-то у того же Ремизова и знатные охотники, великие князья, просто князья, миллионер-фабрикант, а потом Ленин, Троцкий и все пролетарские вожди, охотники, из тех же стаканов пили, тот же вид был передо мной в другую, собственную комнату хозяина, где стояло ампирное кресло, счеты лежали рядом с букетом сирени и в окно виднелась колоннада огромного постоялого двора, подпирающая бесконечно сложенные опоры соломенной крыши, уходящие нижними концами в бездну навоза…
Я думал, завистливо вглядываясь в таинственные усы: «Вот бы знать об этом крае одну тысячную того, что знает он, вот бы выслушать одну тысячную всех признаний… и похоронить, как тайну, под своими усами, чтобы никого никогда не поссорить». Я много раздумывал и, наконец, сказал моему соседу-охотнику:
— Завидная личность Алексей Никитич!
Охотник ответил:
— Одно нехорошо…
Я насторожился, готовый по человеческой слабости услышать первое недоброе мнение.
Охотник продолжал:
— Нехорошо одно: кашляет на облавах.
И рассказал мне, как шел волк в тростниках, всем было видно, шел прямо на Ремизова, ближе, ближе. Сказать бы, но тут шевельнуться нельзя, а не только сказать, все видят, только он и не знает, какое счастье попало на него. Оставалось 20 шагов, и вдруг А. Н. тихонько кашлянул. Волк сразу назад и прорвался через загонщиков. А он и не знал. Мы после сказали. Нехорошо: кашляет.
<На полях> Колоннада, сирень.
Бекасята. Охотники, по наблюдению Л. Толстого, не любят маленьких детей. Я думал об этом, мне кажется, это потому, что бессознательно они видят в них конкурента: охотник сам ребенок, и вот еще один появился…
Их называют в охотничьих книжках уродливыми, какие-то почти черные тараканы с длинными носами и ногами. Но раз на охоте была со мной женщина-мать. Собака нашла гнездо только что вылупившихся бекасов, рядом на кочке лежала теплая скорлупа. Один бекасенок хотел удрать от нас, но осока была очень густая, встречный пучок былины задержал его и чуть-чуть наклонился от его тяжести, и он полез на былинку, она гнулась сильнее, он лез, добрался до половины. Тут женщина-мать осторожно взяла его в руки, принялась его целовать и говорила:
— Миленький мой, хорошенький мой, красавец ты мой!
Эта же самая женщина-мать, когда однажды я писал, принесла мне в комнату от хозяев новорожденного, отвратительного, на мой взгляд, ребенка и говорила: «Посмотри, какая красавица девочка!»
27 Августа. Рожь молотят. Со всех сторон слухи: дупеля показались, там видели одного, там двух…
Это значит, наступила собственно охотничья осенняя пора (Успенье!). В отношении дупеля я испытываю такое же трепетное состояние, как весной, но только в этой тревоге есть большая разница: тогда боишься, что не только вся весна, а вся жизнь, собранная в эту весну, мимо пройдет, и мечешься из стороны в сторону, хватаясь за все: как бы не упустить, как бы не упустить! А час упустишь, — не <1 нрзб.> себе, в том и беда весенней тревоги: не знаешь, за что ухватиться. При начале осени, напротив, предмет тревоги точно определен, боишься только, как бы не прозевать дупелей! А все остальное в начале осени является, как достижение, как момент усиленного раздумья после трудов.
Мне дорог в это время новый заутренний час, я счастлив, что до рассвета теперь могу час провести с лампой в ожидании утра. Но особенно дорог утренний полумрак возле болота. На темнозорьке я стою, прислонившись к пряслу, отделяющему ржаное сжатое поле от болотного, кочковатого луга и время от времени прикидываю ружьем на небо и землю, проверяя, видно ли мушку. Я знаю по опыту, что на рассвете больше найдешь дупелей, мне представляется, будто они на рассвете рождаются из тьмы и росы. Вот я пускаю собаку и начинаю действовать, мне больше некогда предаваться созерцанию: вот пастух заиграл, через час, много через два выйдут коровы. Конечно, я слышу очень хорошо, что бормочет осенний тетерев, что розовый свет и голубой свет и зеленый свет вокруг меня и показывается красное солнце, и что кричат журавли, и летят надо мной. Я всей душой чувствую нежное, и бодрое, и раздумчивое, и умное утро, но я действую, я сам только что родился из тьмы и росы, я действую! Мне надо спешить, вот ревут коровы, вот впереди показывается подпасок, за ним коричневые коровы, потом черные, потом бурые, — много коров, много овец, а сзади старый пастух с огромной трубой. Идите, идите, луг очищен мной. Я сажусь на кочку, отдыхаю и закуриваю. Сегодня я загонял себя до полного изнеможения, но дупелей не нашел. Убил одного только бекаса. Все очень строгие <1 нрзб.> за пятнадцать шагов.