Страница 139 из 160
«Толичка, не умирай!» — вскрикнула Евдокия Тарасовна, когда старик Александров упал в первом припадке. Ведь 40 лет вместе прожили! И все, казалось, хорошо пойдет, естественно, поплакав, меня она спрашивала, в чем его положить, в поддевочке или в сюртуке. «В каком сюртуке?» — «В профессорском». Между прочим, это был обыкновенный старинный учительский вицмундир. Просила не оставлять ее, в том смысле, чтобы вызвать на похороны писателей. Заказала даже Кожевникову некролог. Все шло чин чином, и вдруг оказалось, что Александров будет умирать долго, так долго, что, пожалуй, в тяжких хлопотах о нем раньше умрет сама Евд. Тарас… Прошел почти год, он теперь сумасшедший, лежит беспокойно. Т. Розанова думает, что Тарасиха его даже бьет.
Когда все ладится, то в этом хорошем я всегда чувствую точку опоры в будущем, возможно <1 нрзб.> плохом состоянии, кажется так, что все пройдет, а это останется для меня, и я за это ухвачусь и выплыву, когда буду тонуть. Но это все кажется так, а на самом деле, когда потеряешь себя, то обыкновенно уж и совсем: Бог, человек, земля, cogito ergo sum — все исчезает. Десятки лет создаешь себе любимое дело, семью, и вдруг нет ничего, и оказывается, мысль о будущем была только одним из бледных призраков, преломлением в каплях тумана, отражением в далеком пространстве радуги настоящего: прожито настоящее, и, отраженная в будущем, радуга тоже исчезла.
Говорят обыкновенно, что это усталость, переждешь немного, передохнешь, и опять в настоящем начнется чувство радостного скопления для будущего. Что же? Это верно, только все-таки каждый раз состояние такого утомления равнозначит с маленькой смертью, потому что ты сам, твое «cogito» исчезает, и ты хватаешься за врача, санаторий, слабительное, крепительное и т. п. И раз в маленькой смерти исчезает твое «cogito», кто поручится, что при настоящей большой смерти ты совершенно не забудешь о скопленном для такого случая богатстве.
Гибель биолога Давыдова и народного учителя Автономова на стрежне р. Сулоти 5 Сент.
Сулоть. Между дер. Власово, тяготеющей к гор. Сергиеву, и Ведомшей Переславского уезда, куда из Сергиева попасть можно только клюквенной тропой, есть Ольховое болото, родина замечательной реки Сулоти. В сущности, это не река, а система озер, называемых плесами. Ближайший к истоку плес называется Лоханью, вероятно, потому только, что на поверхности его нет совершенно воды, а под низом она наливается как бы в лохань. Это зыбкое поймо летом косят, и сено остается тут <до> самых лютых морозов. Собираются в такой мороз крестьяне целым обществом, идут в Лохань и ломают ногами тонкий лед-тощак, из-под него выступает вода и сейчас же застывает на сильном морозе. Так создается крепкая ледяная дорога, по которой крестьяне вывозят к себе в деревню из Лохани пойменное сено.
Старые крестьяне, очень недоверчивые к осушительным работам в низовьях Сулоти, рассказывают, будто Лохань очень глубокая, дно ее будто бы гораздо ниже Волжского, и потому спустить в Волгу местные воды никогда не удастся. Возможно, это неверно, однако, самая Дубна за <3 нрзб.> Кроме Сулоти из Ольхового болота в Лохань со стороны Вонятина и Пустого Рождества бежит Сухмань-река, Крестница, Вздерниножка и другие. Все эти реки только весной шумят, летом бочаги. Но все-таки Лохань признается больше за луг, чем за плесо Сулоти, точно так же как последнее громадное плесо Сулоти перед впадением в Дубну называется не плесом, а озером, это у села Заболотье, известное своими утиными охотами озеро Заболотское. Дно этого зарастающего озера ледникового происхождения покрыто редчайшей водорослью… Claudophora, имеющей вид зеленых шариков. Работающий на Дубне экскаватор мало-помалу в борьбе за каждый сантиметр горизонта все-таки спускает застоявшиеся пойменные воды Дубны в Волгу, верхние воды Заболотского озера увлекаются в Дубну, и так на берегах обнажается Claudophora.
Профессор, этим летом погибший в Заболотье, приехал, говорят, именно поглядеть на эту редчайшую водоросль, обреченную на погибель. Но как многие биологи профессор был охотником, и на Стрежень он попал, конечно, не за Клавдофорой, а за утками. Именно вот для этого мне и приходилось рассказывать о географии Сулотского края: не в озере Заболотском погиб профессор Давыдов, а на одном из плесов Сулоти, даже и не ближайшем к озеру. Место катастрофы называется Стрежень…
Красные похороны. Мы дожидались до двух часов у Морева, пили чай, Иван Петрович рассказывал о своих бесчисленных боях в Крыму у Перекопа, и на льду у Кронштадта, и в степях за Волгой, и в дикой Карелии: там за карельские дела он и получил орден Красного Знамени. Много всего удивительного успел пережить еще молодым. Но больше всего остановило мое внимание то место рассказа, когда Иван Петрович увидел свою часть, окруженную белыми, и наклонился к земле, чтобы вымазать себе лицо коровьим навозом. «Может быть, я и самый плохенький командир, а все-таки командир и это заметно, командира сразу узнают, вот и вымазал себе лицо». Это остановило мое внимание, что стоит только немного простому рядовому покомандовать, и лицо его получит видный отпечаток носителя власти. Иван Петрович подумал, я не тому удивился, и стал свой случай с коровьим навозом толковать по-иному: что вот именно такая находчивость, подчас смешная, даже глупая как будто, главным образом и спасает людей на войне. «А то разве мог бы я уцелеть после стольких боев!» — воскликнул он. И тут только обратил я внимание, какого удивительного политика и дипломата сделала жизнь из простого деревенского парня. Я спросил его о красных похоронах довольно наивно, почему же именно похороны непременно должны быть только красными, Автономов не был партийным. Трудно представить себе более тактичного ответа, чем то, что сказал мне Иван Петрович, он так ответил, что, будь я верующим, я бы остался доволен, и <1 нрзб.> я оставался безбожником — то же самое. «В силу сложившихся обстоятельств, — ответил Ив. Петр., — Автономов учил детей, что Бога нет, попы обманщики, а своим хорошим учением у всех детей заслужил любовь. Что же подумали бы дети, если бы увидели православное погребение».{53}
25 Сентября. Петю проводили.
Два парня, один в картузе лесной сторож, пьяные, клялись в чем-то друг другу на всю улицу, лошадь стояла возле и ждала. Вдруг она по неизвестной причине бросилась бежать, ребята догнали ее, один схватил за вожжи, лошадь завернула и стала описывать по улице правильные круги, центром которых был парень в лесном картузе, державший вожжу. Другой парень держался за узду и описывал круги по окружности. На эту картину между прочими любопытными, улыбаясь, глядел мужчина средних лет, черноватый, загорелый, в резиновом пальто и хромовых сапогах, очень похожий на прежнего управляющего небольшими именьями. Он улыбался как-то особенно, я понимаю в том смысле, что вот сейчас ребята играют, а кончится худо. Между тем парень в зеленом картузе ухитрился вскочить на телегу и овладеть обеими вожжами, другой тоже вскочил. Лошадь стала бить задом. Ребята направили к тротуару, чтобы остановить лошадь, но тут она закинула заднюю ногу за оглоблю и остановилась. Оба парня соскочили, в зеленой фуражке — пусть он будет Зеленый — схватил лошадь за ногу, чтобы выправить, но вдруг она хватила, и он упал внутрь между оглоблями. В толпе кто-то ахнул, но еще заметней был тот момент пустоты перед гибелью человека, все же видели сверкнувшую над виском Зеленого подкову — раз! и кончено, а потом, пока успеют собраться, лошадь успеет хватить десять раз по убитому. Все это видели и замерли в пустоте, только тот загорелый в хромовых сапогах и резиновом пальто вдруг перестал улыбаться, прыгнул, как тигр, в одно мгновение со страшной силой сунул сзади телегу на лошадь, подкова только чуть задела лицо Зеленого, потом лошадь опять попала ногой за оглоблю, и, как это бывает, завалилась на бок. Человек, спасший Зеленого, схватил топор и замахнулся, чтобы перерубить ремни на оглобле, но его остановил кто-то другой, вырвал топор и стал делать так, чтобы <1 нрзб.> ремни. Он действовал обухом, чтобы подвинуть к концу оглобли <3 нрзб.> ремни, но оказалось, так это сделать невозможно, выступил еще кто-то, и, поняв умную мысль второго, спасшего ремни, стал действовать как-то совсем по-иному. Через <1 нрзб.> минуты он уступил новому лицу, и дело стало налаживаться. Поднялся Зеленый, лицо его было все в крови, так и капало, но он работал вместе со всеми, не обращая на кровь внимания. Какой-то, конечно, тоже подвыпивший открыл, что лошадь казенная и что ее продали, а надо было застрелить, и что вот какое у нас государство. Он это развивал на все лады, неустанно, свирепо, даже стал требовать, чтобы лошадь тут же на месте убить.