Страница 36 из 176
Сегодня получено от Левы письмо, что дело с выселением жильцов из купленного дома осложняется. Вследствие этого я думаю задержаться здесь и пожить совершенно одному в Хмельниках, пока там не устроятся вполне.
Финансы: 40 р. на перевозку + 200 руб. на жизнь и начало ремонта. У меня останется: 300 + 70 руб.
23 Августа. Великий переезд в Сергиев к своему дому.
<Запись на полях> (Ошибки: ложь — святая необходимость: на пользу всем.)
Почему у меня была только одна любовь? («почему» — в смысле характеристики своей натуры). Однолюбство вытекает из детства, с этим все связано.
<Запись на полях> (Служа во внимании и различии. Переход от юности — переход от рационализма к пониманию «жизни».)
Дон-Кихот — маньяк: эгоист в альтруизме. Такой был и Алпатов в Марксе, таким он перешел в любовь, и только одно письмо, где он пишет, что будет служить своей Даме со вниманием к ней самой, в мелочах ее жизни — это письмо было моментом его здоровья, голосом крови, спасением. И значит, есть путь спасения от дон-кихотства: влюбиться надо.
Люди вышли, как все живое, из океана, и если есть на какой-нибудь планете разумные существа с очень медленным чувством времени, то жизнь людей на земле им представилась бы как взволнованная поверхность моря. При медленном чувстве времени жизнь отдельного человека им казалась бы не больше взмаха и спада волны, и так же, как вода при волнении ведь только кажется, что будто бы бежит, а на самом деле она остается на месте, и бежит не волна, а только форма волны, так и жизнь отдельного человека представляет перебегающую форму волны… и что у людей называется прогрессом на деле означает только движение формы жизни: сама же жизнь неподвижная. Существам с медленным чувством времени эта жизнь людей казалась бы совершенно тем же, как нам кажется поверхность взволнованного океана. Мы вышли из океана и живем как пример его волн на земле. И больше всего из нашей жизни похожа на взволнованное море наша любовь, которая обращена вся целиком на продолжение рода, а между тем каждый из нас начинает в этом свою волну, каждый оказывается в этом самим собой.
Страшно кажется написать о любви вообще, но одну волну описать можно, одна волна непременно чем-нибудь от другой отличается.
…Я думал это, глядя на волны, но, поверьте мне, я найду в себе силы для формы своей волны и не дам своей мысли раскатиться водой.
<Запись на полях> (Особенность Д.-Ких., что он «жизни» не знает, в 50 лет, как юноша: это и делает его смешным.)
Сообщество животных с быстрым и медленным чувством времени (человек и поденка).
Органическое чувство жизни: ложь как великое зло — это ошибки, которые…
Наши ошибки, перебегающие в безбрежность общей жизни, накопляясь, предстанут там в дали как предвечное зло: с этим ничего не поделаешь. Но человек, начинающий свою волну, совершенно свободен. И вот эта своя волна, «свой пример», очень живет в сознании земледельца, потому что природа учит его этому постоянно: «что посеешь, то пожнешь».
Итак, в «Любовь» Алпатова: 1) Маньяк — Дон Кихот (эгоизм идеи). 2) Любовь как путь излечения Дон-Кихота. 3) Этапы любви: 1) психология маньака с перемещением идеи «женщ. будущего» на живую женщину. 2) Крушение героя: вместо прогресса круг, форма. 3) Внимание и служба.
Человек научается любовному вниманию, в котором, работая для другого, сам о себе он забывает, и такая новая жизнь его есть служение. Вероятно, так у людей зарождались все боги…
От Ботика до Троицы.
Царь Берендей покидает свое царство, слуги Павел с Дуней плачут. Везет Вас. Петр. Кутейников из Дядькова.
Погода — на дню сто перемен, то дождь, то солнце. Овсы поспевают. Березы желтеют, осины кое-где краснеют. Пахнет осенним грибом рыжиком. Езда 4 версты в час. Через 20 верст в с. Новом кормежка лошадей и чай в трактире.
Пьяный сапожник исповедуется детям, глядя на наших собак: «Собака милая тварь, я остатки души предпочитаю отдать животному, а то неужели я для вас, паршивцев, все переносил: стоите ли вы этого? Ничего вы не стоите, я удавлюсь или утоплюсь». Он просит детей, старшего: «Митя, дай двугривенный».
Совершенно как у Островского, но там этим описывается благородство, здесь же природное ничтожество. Вас. Петр, сказал: «Остатки души! да у него души-то не было никогда, это не душа, а сиротка!..»
Сапожник, окончив исповедь и не получив от нас внимания, оглядев мой кисет с деньгами, стал придираться к собакам, спрашивать, имею ли я разрешение на ружье. И кончил тем, что объявил меня бандитом.
А Вас. Петр, полон надежд на будущее, спрашивал меня, не оживут ли старые деньги: «Керенки?» — «Зачем Керенки? Николаевки». У него еще есть надежда на полный переворот, вплоть до царя.
От Нового ехали 20 верст до Двориков, с горы на гору, в темноте. И в Двориках, конечно, остановились не в кооперативной чайной, а в частной. Из Двориков выехали ½ 4-го на рассвете. На шоссе мало-помалу стали показываться кучки набитого для починки шоссе булыжника, сначала поросшие высокой травой, потом свежие, и в Сергиевск. уезде, ближе к Москве, были уже сложные шоссейные работы. Стали попадаться грузовые автомобили. Началась у нас кутерьма с лошадьми, собаки подрались. В Сергиеве мост перед моим домом провалился. Работали много, вытаскивая вещи. При входе в дом стал вопрос о выселении жильцов, и какой-то тип с очень сомнительной физиономией аргументировал свое право: «теперь нет хозяв». Началась обыкновенная «деловая» жизнь. Встреча с собственностью была без всякого ее романа: сошлись и стали жить, а как дальше — неинтересно.
Из жизни Василия Петровича Кутейникова:
После выступления сапожника с остатками души Вас. Петр, сказал:
— А вот что, Михайло Михайлыч, скажите мне, как вы об этом думаете: сам ли человек за всякое время и случай бывает виноват в ошибках, или от причины.
— Бывает и от причины, Вас. Петр., возьмите пожар.
— Ну, пожар! я не об этом, а вот как между людьми.
Со мной было и т. д.
Сознал, что земля не выгодна, детям надо образование давать и устраивать на места… — Великое дело образование! Конь, какой конь. Пошел к соседу на гумно, шевельнул снопом, а там сам хозяин спит, Самойло, плохой человек. Самойло пнул коня в пузо палкой, и сразу дырка. Я прибежал — из дырки висит кишка. Взвыл я. Господи! что же это такое! Но ведь не ждет смерть. Живая тварь! Скорей вправлять кишку, а жене крикнул, чтобы несла скорей нитки, иголку и ножницы. А ведь все в темноте, и конь не дается. Сколько-то вправил, всего не могу и не могу. Вот я тут сгоряча-то и промахнулся. Не в кишке главное, думал, кишок у животных хватит, а в дырке — что вот поскорее, хоть как-нибудь вправить и дырку зашить. Кричу жене: иголку, нитки. Приносят мне. Я в последний раз принялся вправлять, ну, не входит, бес ее за ребро, по ногам, а кровь-то все хлещет и хлещет, кровь все заливает. Вот я тут маленечко и сплошал, взял я ножницы да кусок-то и отхватил. Ну, а потом все вошло, и рану я зашил. На другой день приходит фельдшер: «Рану, говорит, ты хорошо зашил, а кишку резал напрасно, животное без кишки жить не может». — «Брось, — говорю, — ведь я всего вершка полтора». — «А концы-то сшил?» — «Нет, — говорю, — когда тут шить». — «Как же теперь концы <3 нрзб.> Концы-то все-таки сшил?» — сказал фельдшер и задумался. «Срастутся?» — спрашиваю. «Едва ли», — говорит. И оказалась правда: конь стал сохнуть, сохнуть — и околел.
Судились мы потом с Самойлой. «Что же, — говорит он на суде, — ведь он пришел ко мне на гумно, и я сгоряча, я за свое добро, мне обидно, я пороть ее не хотел, ткнул, а разве я желал убить?!» Это приняли во внимание и после того судья мне сказал: «Ты, Вася, сам виноват, не надо было тебе резать кишку».