Страница 153 из 176
Пришли Яловецкие. Читал «Дифирамб» Горького, и так решили, что он не за страх, а за совесть в плену своего двойника-современника.
Один очень близкий к жизни деятель сказал — есть много отличнейших ребят из коммунистов, но хорошее у них не от коммунизма, их хорошее от русской натуры и, может быть, от революции, но коммунизм дает только формализм, только бюрократию.
Он же сказал, что сознание крестьян и рабочих в стране, конечно, растет, и многое движется к лучшему, но это, скорее, вопреки коммунизму, потому что время создало множество разных толчков к движению сознания, как, напр., что сколько же людей повидало хозяйство Европы за время войны и т. д.
Раздумывая о неудаче Горького с его романом, я пришел к выводу, что неудачи его потому, что он выходит за пределы своего дарования и хочет дать философию, науку и этику. Этим кончали все крупные русские писатели: претензия на учительство — это склероз великого искусства. Учительство является как нечто внешнее сравнительно с искусством, и в этом его соблазн влекущий падение художника.
Вот что я думаю об этом: торопливость, стремление высказать всего себя за свою жизнь является от неверия в свою будущую жизнь, т. е., что другой непременно придет, и если ты не докончил свою мысль, то он докончит, и твоя же жизнь будет в другом, и все тебе дорогое объявится и через тебя же самого в другом. Этого чувства обыкновенно не хватает людям, и, хватаясь за свою индивидуальность как за свой дом, который непременно будет разрушен, они выходят из себя, из своей меры: вот источник претензии на учительство у художников.
<Запись на полях> Сказ — не указ.
Кто-то сказал, что в Сергиев приехали англичане, были в Лавре и у кустарей, все видели, все разобрали, что красиво, что ценно, и уехали. Показалось так, что мы сами просто живем и не видим, что у нас ценно и красиво и что, значит, когда-нибудь явится к нам кто-нибудь, знающий цену, отберет, купит все интересное, а у нас тогда и надежды даже не останется: нам останется хлам. Тогда будет совсем неинтересно на родине: родина тогда лишится своих девственных недр, и мы будет жить, как все, по определенным, точно установленным законам.
<Запись на полях> В Москве: 1) книжку Подох, налог. 2) Леве: книга для Тальникова, Карасева, Семашко.
Слышал, что в центре задумали сладить оппозицию справа и для этого дела ищут подходящего человека.
Выходить за пределы своего дарования под конец жизни свойственно всем русским большим писателям. Это происходит оттого, что посредством художества, кажется, нельзя сказать «всего». Вот в этом и есть ошибка, потому что «всего» сказать невозможно никакими средствами, и если бы кто-нибудь сумел сказать «все», то жизнь человека на земле бы окончилась. Поэтому пределом моего дарования я считаю свой художественный кругозор, т. е. способность заключать жизнь в свойственных моему дарованию формах. Я могу создать вечную форму своего личного бытия в том смысле, что эта форма будет необходимым звеном той цепи, которая соединяет со всяким настоящим прошлое, со всяким настоящим будущее и называется культурой. Никакой другой вечности творческого создания быть не может, и последнего слова сказать никому не дано. Стремление сказать последнее слово вне своего дарования (Гоголь, Толстой и друг.) есть результат распада творческой личности.
Правильный жизненный путь человека на земле — это который короче всех к творчеству будущей жизни и в самом творчестве, который сохранит творческую личность деятельной до физического конца.
<Запись на полях> Обочина у дороги.
<Запись на полях> Очки починить и пенсне купить. Леве дано в расчет 16 р. 50 к. Взять в Москве 186 р. <См. в Приложении параллельный охотничий дневник с 26 октября по 31 декабря>
31 Октября. Собираюсь в Москву на заседание ГИЗа об издании детских книг. Ездили в Москву, ухитрились истратить в несколько часов 150 руб. (114 Ефр. Пав. на сукно, 15 руб. прокутили и остаток на книги).
Задали мне тему: «как работает писатель». Вот по этому поводу: писать в форме письма к Ашукину. «Дорогой Николай Сергеевич, раздумывал о Вашем предложении написать в Красную Ниву немного о ремесленной стороне моего литературного производства, пересматривая свои записные книжки, рукопись разных лет на протяжении почти 25-летнего существования своего литературным трудом, я заметил, что технические приемы моего мастерства, о которых и надлежит мне написать, чрезвычайно разные: впечатления мои, наблюдения и т. д. записывались иногда в отличные книжки, иногда на клочках, а то и совсем не записывались, иные вещи удавались в один присест, другие создавались такой кропотливой работой, что даже стыдно писать о ней. В общем, я прихожу к выводу, что самое характерное в моем мастерстве, это неутомимая потребность меняться так, что все мое достижение в области мастерства сводится как бы к навыку постоянно разрушать свои привычки с постоянным страхом замкнуться в формальных берегах и упустить жизнь. Вначале все происходило, конечно, наивно, я просто бегал за материалами (за жизнью), а потом когда одумался то, разумеется, остановился, но беготню свою взял как бы методом писания, и в технической его части стремился писать разными перьями, на разной бумаге и очень опасливо смотрю, когда на этой ерунде привычно начинаю новый свой день.
Все это объясняется, как я думаю, главным образом тем, что для писательства мне очень много приходилось бороться с рассудочностью своей и так сильно, что просто физически бежать от нее, т. е. путешествовать, блуждать. Я в сильнейшей степени обладаю способностью терять предмет из виду, если я к нему привыкаю, и так быстро привыкаю, что в повседневной жизни ничего и не вижу, и путешествие мое было средством ловить свои впечатления и записать их в свою записную книжку в тот момент, когда я о них еще не успел обдумать хорошенько и засмыслить. Но это не значит, что я во время своих путешествий писал: так у меня ничего бы не вышло. Во время своих блужданий в свою маленькую записную книжечку, (часто клочка бумаги хватало мне на все путешествие), я заносил первичные впечатления одной-двумя фразами или даже словом, и этого было довольно, чтобы потом все вспомнить.
Борьба моя с рассудочностью и привычками началась с тех пор, когда я взялся за перо. Мои первые неудачные повести были написаны языком литературным и неудачны были, потому что, во-первых, их построение исходило не от сердца, а от головы, во-вторых, написано было чересчур литературно.
Напротив, когда я в путешествии обретал несомненную уверенность, что какой-то огромный мир существует вне меня, что я был свидетелем его, то в сочинениях появлялась и мысль и оригинальный язык. Если принять во внимание, что занялся я литературой поздно, что «растекаться мыслью по дереву», как говорят семинаристы, я не имел возможности, и тут же и всякие свои находки обращать в средства существования, то можно себе представить торжество и удивление, когда найденный мир, чувство, скажем, вера в мир, который больше меня, стали давать мне средства для существования. Я это, конечно, намотал себе на ус и в дальнейшем весь мой метод был главным образом в разрушении привычек (обновление самого себя, чтобы не сделаться попом, который молебен свой бормочет кое-как по привычке и все внимание свое сосредотачивает на гонораре).
2 Ноября. Вчера Е. П-а обнаружила такую жадность к наряду! и я понял ее, как ребенка, которого ничего бы не стоило соблазнить. И все-таки, если она не выходит из-под (скажем) руки, — это превосходная, добрая и умная женщина, и такая вся наша Россия, весь народ. Я думаю, что нечто в этом роде было в семье Льва Толстого, что он упустил что-то в своей семье и, не выдержав, убежал. Я думаю, что мысль «убежать» в тайнике души его всегда лежала как последнее средство, и он воспользовался им в гневе, полусознательно, и был неправ. У меня это сидит тоже гвоздем, и я способен в гневе к самым безумным поступкам. Между тем, если быть всегда начеку и не запускать жизнь, то отлично можно улаживать без вреда своему делу. Самым лучшим и вернейшим средством для этого надо считать удаление себя из дому на месяц, на два, больше и представление определенной суммы денег для самостоятельной жизни. Таким образом, можно потом постепенно устроиться для отдельного житья или, наоборот, для более прочного совместного, или же, наконец, житья с периодическими отъездами.