Страница 41 из 104
«Вы запоздали», — сказал я. «Так нужно, — ответила она, — нельзя же мне первой…» Правда: первой на первое свидание, как это можно! Нам, неопытным и выученным по романам, кажется, что женщины должны стремиться ко лжи и т. д., между тем они искренни до такой степени, что мы и вообразить это себе без опыта не можем; только эта искренность, сама искренность, совсем не похожа на наше понятие о ней, мы смешиваем ее с правдой. Ну, вот мы пошли, и сколько было светящейся зелени и мрамора! Я не помню ни одной фигуры в Люксембургском музее скульптуры, но мрамор, какой-то бело-ярый мрамор чувствую и посейчас…
Ночью. Звезды горят, как лампады. Я достал 3 ф. керосину, у меня горит 5-лин. лампа и это… ведь, звезды, вы не даете мне возможности читать и писать, ну, а лампа дает… Простите! но я остаюсь при лампе. И потом у меня тепло, там кусается мороз, нет! Решительно, звезды, я остаюсь в тепле при лампе. — А что доказали? — Я ничего не хотел доказать, просто, при выборе звезд и мороза, я выбрал печку и лампу, как человек. (Батюшка, наверно, скажет: «Ежели хорошенько подумать, нет противоречия между звездами и керосиновой лампочкой».)
Приходили ко мне две какие-то, и одна, белокурая, говорила очень умно против другой и навстречу мне: я спокойно ее подпускал, как зайца, шагов на пятнадцать. Она была так умна, что я заинтересовался и спросил, как ее фамилия.
— Флистер, — сказала она…
— Вы?!
— Я… еврейка.
Тогда мне все стало понятным и стало горько: русская, значит, не может быть такой умной.
Написано после прогулки под звездами в состоянии качания.
Решено вести более подробный дневник природы.
6 Февраля. — 15°, днем — 6°. Ясно, ярко весь день. Все голубеет.
Время голубых теней. Что радоваться о свете, когда все свет, а вот теперь после тьмы вот радость! В час, когда бывало уже темно, теперь стоишь, и кажется, кто-то ушел от окна, а небо как открылось. Вечером видел первый раз, как горела заря на деревьях рощи, и хотелось мне опять, как бывало, оставить, забыть человека и быть со всем миром и в мире.
7 Февраля. — 16 Р. Заря влажная с фиолетовыми облаками, небо светлое, снег все голубеет, в поле наст блестит, как серебряная риза. В лесах за нашими лесами на голубом острове спящая дева ожидает Ивана-Царевича.
Дверь таинственно скрыта и только одна, и только в нее войти можно одному, имя которому Я Сам. Но только в то мгновенье как Я Сам находит таинственную дверь, — понимает Я, что и ты, и мы все вместе с ним одно — заодно. Как хорошо говорится, что насильно мил не будешь (насилие есть попытка через тело-материю пробиться к душе, а свобода — овладеть материей-телом через душу).
Заря влажная. Таким гостем входит Иван-Царевич на голубую поляну, и загораются румянцы зари на лице спящей красавицы.
(Анна Харлампиевна… и я.)
8 Февраля. Утром — 9 Р. Ясно. Воздух, как в весенние утренники: пахнет солнцем, «дверь Ивана-Царевича»: дело выбора (качества) остается, в конце концов, за спящей красавицей (и что такое этот продолжительный период целомудрия, «спасенье девы», девственности, стыдливости и пр., как не выгадывание времени для выбора именно того, кто «по душе»; публичную женщину создает мужчина с его потребностью безликого оплодотворения — лезет даже на корову, на суку, на козу, а если женщина лезет, то она не женщина). Так, значит, в женщине заключается производство качества, индивидуальности, глупо предъявлять требование ума в красавице. В еврейках, благодаря их большой хитрости, есть симуляция ума. Русская спящая дева…
Христос за церковной оградой (Толстой, Достоевский, Мережковский, Розанов, сектанты).
Он обобрал ее как девушку совершенно, взял с собой всю ее девичью душу и не дотронулся даже до тела, а потом, через десять лет, когда она совершенно высохла в бюро и поседела даже, то послал ей копию с его картины — портрет ее прекрасной души, — какое можно выдумать большее оскорбление! Между тем он был искренним, потому что он был художник и считал, что остановленное мгновение жизни дороже проходящего{86}. Она же и была вся там, в этом проходящем мгновенье. (Для чего ее разбудили!)
Температура изо дня в день медленно повышалась, вчера вечером заря была уже влажная и вокруг нее расположились фиолетовые облака, звезды ночью светили тускло. Утром при восходе еще было ясно, март был, как весенний утренник, и пахло солнцем. Но солнце взошло в серое облако, и с юго-запада ровное, серое надвинулось незаметно быстро и обволокло все небо. Я предсказываю не сегодня-завтра снег, метель, оттепель.
9 Февраля. Не могла издивиться своему счастью.
Деревья были разбросаны, как говорят: «Где куски, где милостыни».
Весь день простоял при — 6 Р, небо все серое, а снег не идет.
10 Февраля. — 9 Р. Иней сел. Небо, как вчера, серое. Пырхает и не осмеливается идти снег.
За всем неверием и хитроумностью людей скрывается наивная вера, и о ней не подозревают обыкновенно хитрецы (из себя, напр.: я ли не скептик был, «человек» и его «прогресс», а сам «В краю непуганых птиц» написал с Невским проспектом). Веру людей надо искать не в ученых книгах и у сектантов разных, а в их самой обыкновеннейшей жизни.
Качество мира создается индивидуальностью, а индивидуальность варится жизнью рода, а именно в сердце женщины избирающей: пусть родовые оковы заключают двух и пусть привычка еще крепче железа их связывает, все равно, там и тут прорывается тот подземный огонь избрания, выбора, свободы творчества индивидуальности.
Почему все эти бесчисленные романы? это опыты опускаются в подземные колодцы с фонарем: инстинкты при свете разума, для этого нужна способность «умеренного разума»: т. е. сохранять присутствие разума в пламени чувств и в то же время без помехи чувству (отдаваться).
Из Бергсона: след деятельности интеллекта — научные открытия, которые открывают новые орудия производства, это и остается, а память о войнах и революциях исчезает <1 нрзб.>. (Не отсюда ли происходит Марксова экономическая необходимость: т. е. наше сознание лишь постепенно и после привыкает к этим взрывам, совершаемым интеллектом, «надстраивается».)
Три расходящиеся течения жизни: растительное оцепенение, животный инстинкт и человеческий интеллект. (Животный мир всегда находится под угрозой оцепенения, напр., жизнь в раковинах, а человеческий — под угрозой инстинкта.)
В нашей коммуне нет предмета, нет вещи, а есть только формальная сторона, — отношения между вещами.
Сегодня мне рассказывали, что мужики, если узнают, что где есть книга Библия, собираются во множестве слушать чтение в надежде узнать пророчество о наших временах (про царя Михаила, зверя и проч.).
11 Февраля. Итак, мы допустим, что мир был в творческом порыве, как задуманная картина в решении художника. Порыв этот разошелся в трех направлениях, как ветер на перекрестке: растений, животных (инстинкт) и человека (интеллект).
Интеллект по природе своей (природа его — делать орудия из неорганизованной природы) имеет дело с мертвыми видами, если же он обращается с живыми, то они ему, как мертвые (напр., рабочий на фабрике).
Там, где падает порыв творчества, след его падения нам представляется как неорганизованная материя.
Перед животным царством был страшный момент опасности оцепенения, как у растений, когда в борьбе за существование оно покрывалось каменными раковинами.
«Худший вид рабства — это быть рабом интеллекта, интеллект владеет, но отдаваться интеллекту значит отдаваться в рабство (фанатики)». (М. Пришвин.)