Страница 35 из 104
Вы спрашиваете меня, как это выходит, что в Троицком я восхищался разговорами с каменщиком (при старом «прижиме»), а теперь во дни нашего прижима пишу о свинстве и о болезни всего русского народа (заворот кишок, зад наперед). «Всего» я употребил в смысле всей русской общественности, что же касается личной души русского человека, то я как начал с каменщика, так и по сии дни продолжаю открывать себе все новое и хорошее. Но я чуть не с колыбели заметил себе, что русский человек власти чурается и если сам попадает в капралы, то становится хамом, этой особенностью держался строй старый, держится и нынешний. Интересно, что любимой темой моих деревенских учеников (темы у меня вольные) бывает Иванушка-Дурачок, который делается комиссаром-душителем своего села и под конец за воровство и пр. изгоняется из партии и презираемый погибает под забором.
Прогресс это или регресс, как Вы спрашиваете, я не могу сказать, потому что не всякое сознание помещается в тесную эту формулу.
Не останусь в долгу воспоминаниями. Жил мой приятель — Шаши-Маши, и читал Гефдинга. И говорит мне, закрывая книгу: «Конец, не буду никогда больше читать философии». Я тогда не понял, как Вы <1 нрзб.> каменщика, а теперь понимаю: «Философия бесполезна для решения практических вопросов жизни». Еще было, идем мы в Ельце из театра, ночь такая звездная, у приятеля на кончике языка было открыть мне свою задушевную мысль или желание, а я в это время и говорю: «Какая звезда прекрасная!» Приятель испугался моей звезды и побоялся мне открыться. Так мой приятель отрекся и от философии, и от искусства (звезд). Побывал я за границей, заезжал к приятелю, на столе у него все та же книга (Бельтов, Маркс), и все на том же точит он зуб. Наконец, совершилось и освобождение, тут бы, кажется, и пожить для себя — нет! когда тут, спешка страшная, нужно сделать, чтобы все отреклись от себя. И началось всеобщее принудительное отречение, а внутри ложь, воровство, хамство. Прогресс это или регресс, я не могу сказать, может быть, в каком-нибудь огромном мировом кругу наша ложь пойдет во спасение, но в нашем житейском кругу — регресс ужасный, а ведь знаете, не всякое сознание помещается в тесную формулу прогресса.
12 Декабря. Все сочиняю письма Наркомздраву, одно одного лучше (Семашко, Игнатов, Разумник, Филипьев; чиновники идеального государства. Без царя Россия еще не была, и кто любил Россию, тот волей-неволей был с царем).
— Вы спрашиваете меня, Николай Александрович, как это выходит, что в Троицком я восхищался каким-то каменщиком, а теперь в наши дни пишу чуть не о погибели; ну, разумеется, я говорю это в смысле болезни общества, что же касается личной души русского человека, то я как начал с каменщика, так и по сии дни не устаю делать свои маленькие радостные открытия. Но я чуть не с колыбели заметил себе, что наш простой человек власти чурается, и если попадет в капралы, то становится хамом, этой особенностью держался строй старый и, не будем умалчивать, держится и нынешний. Я давно махнул на это рукой и передал дело борьбы вместе с моим уважением в руки ваши, — честные общественные деятели. (Вот интересно, напр., что любимой темой (темы у меня вольные) моих деревенских учеников бывает Иванушка, который делается комиссаром-душителем своего села, и под конец за воровство и пр. изгоняется из партии и всеми презираемый погибает под забором.) Прогресс же теперь или регресс я, как Вы спрашиваете, просто не могу сказать (отчасти потому, что мое сознание не помещается в эту формулу), все равно как не умею сказать уверенно, происходит человек от обезьяны или обезьяна от человека; тут ответ выходит, смотря по человеку, моралист он, или <1 нрзб.>, или еще кто. Помню и я Вас в Троицком, Вы говорили мне о некоем моральном гвозде в затылке, из-за которого, напр., Раскольников не сумел стать Наполеоном, и тут же спрашивали: «Болезнь (неврастения) порождает этот гвоздь, или же гвоздь порождает болезнь?» Дорого бы я дал узнать, как Вы теперь разрешили себе этот вопрос, тогда, может быть, и я бы Вам ответил, что у нас теперь, прогресс или регресс. А что разрешили Вы — несомненно, иначе бы и не выжили до сорока-то пяти с чем-то лет!
Ну, теперь, обменявшись воспоминаниями, приступаю и собственно к самой цели моего письма: очень, очень благодарю Вас за присланные бумаги, вот будет рай в семье, если удастся нам устроить паек. Ведь 47 лет и какой жизни! а выжили! Странно слагается из слов: жил, выжил, живет. Живот — как будто выходит, что человек идет вперед животом. <Далее нрзб.>
Преступление — случай, а революция — историческая необходимость, преступление общее и законное.
13 Декабря. Если я, идущий вперед животом обыватель, не разделяющий воззрений коммунистов, ненавижу нынешнее «свинство», то как же должен ненавидеть его честный коммунист, которому это свинство стоит поперек его жизненного пути? Вам бы надо спросить: «Какое же свинство, М. М.», <2 нрзб.>, а вы эво-но! вспомнили былое!
Между тем на мой крик «свинство!» Вы вспоминаете какого-то каменщика, которым я восторгался в Троицком 20 лет тому назад, и спрашиваете, прогресс теперь или регресс.
Эмигрантская пустыня, наполненная обезьянами: Авксентьев, Чернов и пр.
Троицкое было для Вас пустыней, где Вы ничего не могли делать, но я в паких пустынях сумел найти нечто такое — что для всех партий было ценно, и ко мне все тянулись как к родному.
Никола Зимний. Солнце бледное, как луна, бледное, иней, искры, в 7 часов свет.
Выпал легкий снег и мороз — 15 Р.
Сметка. Заяц убит.
Ваше дело было отрицательное, и молитва Ваша была: «Господи, помоги мне ничего не забыть и ничего не простить». Ну, Господь Вам и помог. Вы себя удовлетворили, а дальше?
Началось с винта в душе о своей неудачливой семейной жизни, передумал все и нашел, что вовсе не неудачливо, а просто выраженья мало. Я и это Я я <1 нрзб.>.
16 Декабря. 1. Искусство есть творчество объясняться символами.
В основе творчества символа заключена вера, что личность есть проявление существа мирового. Материалом для символа служит повседневное.
(Не мог вынести воспоминания.)
17 Декабря. Приближается Никола Зимний, ой, заедет! В 9 утра солнце встает в хмаре морозной, как луна бледная, и совершает по небу свою коротенькую дугу. В полдень все разверзается, крайние березы на опушке к солнцу покрываются инеем, на них слетаются из замерзших болотистых зарослей тетерева. Все сверкает. Волчьи, лисьи, заячьи следы веревочками рассекают поля. А в 5 вечера на небе уже показался тоненький месяц.
Социалисты — люди, замкнутые в кругу человеческом, только человеческом, обреченные порождать обезьяну (происхождение обезьяны от человека, напр., комиссара Михеенка от народн. комиссара Семашки).
Раскольников у Достоевского потому и не делается Наполеоном, что вращается в этом кругу…
Нет никакого рецепта выхода из этого круга, потому что каждый человек тут находится сам, единственное правило — это довести свою идею до конца, до абсурда, и если лоб выдержит, то и выйдешь.
«Моральный гвоздь» и есть начало абсурда (неврастения от гвоздя или гвоздь от неврастении).
Инстинкт спасает человека от рациональной фабрикации обезьяны.
Если все узнать до точности, то все неинтересно и просто, и мироздание и вечность увлекают нас только потому, что неизвестны.
Был в Москве у Каменева, говорил ему о «свинстве», а он в каких-то забытых мной выражениях вывел так, что они-то (властители) не хотят свинства и вовсе они не свиньи, а материал свинский (русский народ), что с этим народом ничего иного не поделаешь. «Нет, — сказал бы я ему, — вы очень хорошие человеки, но такова судьба человека, что он должен производить обезьяну или свинью, если не выходит из своего человеческого, слишком человеческого круга. Не материал виноват, а вы, вы, батюшка!»