Страница 66 из 160
Да, я впрямь человек, опасный для государства. Мое слово, брошенное, чтобы просветить толпу, — по крайней мере так я оправдывал себя — оказалось факелом, который зажжет пожар во всем мире.
Я рассевал речи о неравенстве сословий, прожекты всеобщего братства, системы воспитания и вот пожинаю гордыню, столь непримиримую, что она переиначит самое сущность общества, междоусобные войны, от которых может обезлюдеть мир, и такую жестокость, что она, пожалуй, отбросит цивилизацию на десять веков назад. Да, я великий преступник!
Руссо перечел страницу из «Савойского викария».
— Вот оно: «Соединимся, чтобы устроить наше общее счастье». И это написал я! «Сообщим нашим добродетелям ту же мощь, какую иные сообщают своим порокам». И это тоже писал я.
И Руссо вскочил в еще большем отчаянии, чем прежде.
— И вот по моей вине братья восстают на братьев. Когда-нибудь в один из их подвалов ворвутся полицейские и найдут скопище этих людей, поклявшихся сожрать друг друга в случае измены, и ежели там среди них окажется кто-то понаглей остальных, он вытащит из кармана мою книжку и скажет: «А с какой стати вы преследуете нас? Мы адепты господина Руссо, мы прошли курс его философии». О, как будет хохотать Вольтер! Этому царедворцу нечего бояться. Он ни за что не сунется в такое осиное гнездо.
Мысль, что Вольтер будет издеваться над ним, еще больше распалила женевского философа.
— Я — заговорщик! — бурчал он. — Нет, я решительно впал в детство. Ну какой из меня заговорщик!
В таком состоянии пребывал Руссо, когда вошла Тереза; он ее не заметил. Тереза принесла ему завтрак.
Она заметила, что Руссо внимательно перечитывает отрывок из своих «Прогулок одинокого мечтателя».
— Прекрасно, — заговорила она, с маху ставя горячее молоко прямо на книгу. — Наш гордец смотрится в зеркало. Господин Руссо читает свои книги. Он любуется собой.
— Оставьте меня в покое, Тереза, — прервал ее философ. — Мне не до смеха.
— Великолепно написано, не правда ли? — с насмешкой продолжала она. — Вы в восторге от себя! До чего же тщеславны эти писатели! И при этом имея столько недостатков, они ничего не спускают нам, бедным женщинам. Стоит мне взглянуть в зеркальце, как вы начинаете ворчать и обзывать меня кокеткой.
И она продолжала немилосердно терзать Руссо, который и без того по природе своей был склонен причинять себе немыслимые терзания.
Он выпил молоко, не макая в него хлеб.
Потом стал жевать хлеб всухомятку.
— Ах, размышляете? — не унималась Тереза. — Сочиняете еще одну книгу, полную всяких неприличностей.
Руссо вздрогнул.
— Все мечтаете, — зудела Тереза, — о ваших идеальных женщинах, а пишете книжки, которые не посмеет взять в руки ни одна девушка, либо какие-нибудь кощунства, что будут сожжены рукой палача.
Бедный мученик содрогнулся. Тереза попала в больное место.
— Нет, нет, — возразил он, — я больше не напишу ничего такого, что противоречило бы благомыслию… Напротив, я хочу сочинить книгу, которую все порядочные люди прочтут с радостным восхищением…
— Ах! Ах! — ответила Тереза, убирая чашку. — Ничего у вас не получится: у вас в голове одна похабщина. Помню, однажды я слышала, как вы читали не знаю из какой вашей книги, и там вы рассказываете о женщинах, которые вас обожают… Вы — сатир! Вы — колдун!
В словаре Терезы слово «колдун» было одним из самых страшных оскорблений. И Руссо, слыша его, всякий раз вздрагивал.
— Успокойтесь, дружочек, — промолвил он. — Вот увидите, вы будете довольны мной. Я хочу написать, что я открыл способ возродить мир, но так, чтобы перемены, которые приведут к этому, не принесли страданий ни одному человеку. Да, да, я вынашиваю такой план. Господи Боже мой, не нужно никаких революций! Да, милая Тереза, никаких революций!
— Ну что ж, поглядим, — отвечала хозяйка. — Постойте-ка, звонят.
Через минуту Тереза впустила красивого молодого человека и попросила его подождать в первой комнате.
Затем она вернулась к Руссо, которой уже делал какие-то заметки карандашом, и сообщила:
— Спрячьте поскорее все эти ваши гнусности. Вас спрашивают.
— Кто?
— Какой-то вельможа.
— Он что, не сказал вам своего имени?
— Уж не думаете ли вы, что я стану принимать людей, которые не сообщают свое имя?
— Так назовите же его.
— Господин де Куаньи.
— Господин де Куаньи! — воскликнул Руссо. — Дворянин свиты его высочества дофина?
— Должно быть, так. Красивый и весьма любезный молодой человек.
— Тереза, я сейчас выйду.
Руссо поспешно глянул в зеркало, почистил кафтан, обтер домашние туфли, коими служили ему вконец стоптанные башмаки, и вошел в столовую, где ждал высокородный посетитель.
Молодой человек не садился. Он с любопытством рассматривал засушенные растения, которые Руссо собственноручно наклеил на листы бумаги и вставил в рамки из черного дерева.
При звуке отворяющейся стеклянной двери он обернулся и с изысканным поклоном осведомился:
— Я имею честь говорить с господином Руссо?
— Да, сударь, — хмуро подтвердил философ, хотя в голосе его прозвучала нотка восхищения примечательной красотой и отменной элегантностью посетителя.
Г-н де Куаньи и впрямь был одним из самых любезных и красивых мужчин во Франции. И вне всякого сомнения, наряд той эпохи был придуман нарочно для него — чтобы подчеркнуть изящество и округлость его совершенных ног, красоту широких плеч и выпуклой груди, придать внушительность великолепно посаженной голове, показать напоминающую о слоновой кости белизну безупречных рук.
Внешность его удовлетворила Руссо, который, как подлинный художник, восхищался красотой в любых ее проявлениях.
— Чем могу быть полезен, сударь? — спросил он.
— Вам уже, должно быть, сообщили, сударь, что я — граф де Куаньи, — представился визитер. — Могу добавить, что послан к вам ее высочеством дофиной.
Руссо покраснел и отвесил поклон. Тереза стояла, сунув руки в карманы, в углу столовой и любовалась красивым посланцем будущей французской королевы.
— Ее королевское высочество призывает меня? Но зачем? — удивился Руссо. — Садитесь пожалуйста, сударь, садитесь.
И, подавая пример, Руссо уселся первым. Г-н де Куаньи взял плетеный стул и тоже сел.
— Дело вот в чем, сударь. Как-то его величество, обедая в Трианоне, выказал интерес к вашей очаровательной музыке. Его величество напевал ваши лучшие арии. Ее высочество дофина, которая всячески старается угодить его величеству, подумала, что королю доставило бы удовольствие увидеть одну из ваших комических опер, представленную в театре Трианона.
Руссо склонился в глубоком поклоне.
— Я, сударь, пришел от имени ее высочества дофины просить вас…
— Сударь, — прервал его Руссо, — мое позволение совершенно излишне. Мои сочинения и ариетки, являющиеся их частью, принадлежат театру, который их представляет. Так что спрашивать позволения надобно у актеров, и уверен, ее королевское высочество не получит у них отказа, равно как не получила бы у меня. Актеры будут безмерно счастливы играть и петь перед его величеством и двором.
— Нет, сударь, я вовсе не об этом уполномочен просить вас, — возразил г-н де Куаньи. — Ее высочество дофина хочет дать королю совершенно необычное и редкостное представление. Она знает все ваши оперы…
Руссо вновь поклонился.
— И превосходно поет их.
Руссо поджал губы.
— Это великая честь для меня, — пробормотал он.
— А поскольку многие придворные дамы весьма музыкальны и прелестно поют, — продолжал г-н де Куаньи, — многие же кавалеры тоже не без успеха занимаются музыкой, ваша опера, которую выберет ее высочество, будет исполнена и сыграна кружком придворных, дам и кавалеров, а главные роли будут исполнять их королевские высочества.
Руссо подскочил на стуле.
— Позвольте заверить вас, сударь, — сказал он, — что для меня это величайшее счастье, и я прошу вас передать ее высочеству мою самую почтительную благодарность.