Страница 54 из 160
— Вы слышали? — обратился председательствующий к философу.
— Как нельзя лучше, — ответил тот и слегка вздрогнул от звука своего голоса, гулко прозвучавшего под темными сводами подвала. — И я тем более удивлен, что видел, кто именно задал этот вопрос. Как так? Человек, призванный бороться с так называемыми физическими страданиями и помогать в этом своим братьям — и непосвященным, и масонам — проповедует пользу этих страданий? Странный путь он выбрал, чтобы человека привести к счастью, больного — к исцелению.
— Здесь речь не о том, кто есть кто, — с живостью отозвался молодой человек. — Я не знаю вступающего в наше сообщество, и он меня не знает. Я просто следую логике и утверждаю, что досточтимый председатель не должен делать исключений для отдельных личностей. Я не вижу в этом человеке, — и он указал рукой на Руссо, — философа, пускай и он не видит во мне врача. Возможно, нам придется соприкасаться друг с другом всю жизнь и ни взглядом, ни жестом не выдать нашу близость, которая благодаря узам братства гораздо более тесна, нежели обычная дружба. Поэтому я повторяю, что если было сочтено возможным освободить вступающего от испытаний, то есть основания задать ему по крайней мере вопросы.
Руссо ничего не ответил. По его лицу председательствующий увидел, что философ недоволен спором и сожалеет, что в него ввязался.
— Брат, — властно сказал председательствующий молодому человеку, — извольте молчать, когда говорит мастер, и не порицать легкомысленно его действия, которые обсуждению не подлежат.
— Я имею право требовать ответа, — возразил молодой человек, сбавив тон.
— Требовать ответа — да, порицать — нет. Вступающий в наш союз брат достаточно известен, и незачем придавать нашим отношениям нелепую и ненужную таинственность. Все присутствующие братья знают его имя — оно порука для нас. Но так как я уверен, что он и сам стоит за равноправие, то прошу его ответить на вопрос, который задаю исключительно для проформы. Чего вы ищете в нашем союзе?
Руссо вышел вперед и скользнул по толпе собравшихся задумчивым и печальным взглядом.
— Ищу, но не нахожу, — проговорил он. — Истину, а не софизмы. Почему бы вам не испытать меня кинжалами, которые не пронзают, ядами, которые суть не что иное, как чистая вода, люками, на дне которых лежат тюфяки? Я знаю, каков запас сил у человека. Знаю, насколько я сам силен физически. Если вы меня сокрушите, то избирать меня своим братом вам будет уже ни к чему: мертвый я вам не нужен. Значит, вы не собираетесь меня убивать и тем более ранить, так как никакой врач в мире не убедит меня в том, что хорош тот обряд вступления, во время которого мне что-нибудь сломают. Я подробнее, чем любой из вас, изучил боль, я исследовал тело и почти дотянулся до души. Если я согласился прийти сюда, когда меня настойчиво попросили об этом, — с нажимом заключил Руссо, — то лишь потому, что надеялся быть вам полезным. Я даю, но ничего не получаю взамен.
Увы! Прежде чем вы сможете меня защитить, прежде чем сможете дать мне свободу, если я окажусь в тюрьме, хлеба, если меня станут морить голодом, прежде чем сможете утешить меня, если я буду огорчен, прежде, повторяю, чем вы станете силой, брат, которого вы сегодня принимаете в свой союз, — с вашего, сударь, позволения, — вставил Руссо, повернувшись к Марату, — так вот, этот брат уже заплатит дань природе, потому что прогресс хром, свет медлителен, а оттуда, куда я удалюсь, никто из вас не сумеет меня извлечь.
— Вы ошибаетесь, достославный брат, — перебил учтивый и проникновенный голос, чем-то сразу привлекший Руссо. — В союзе, куда вы благоволите вступать, заключено больше, нежели вы полагаете. В нем — будущее всего мира, а вам ведь известно, что будущее — это надежда, это наука, будущее — это Господь, который должен даровать миру свет, поскольку обещал это сделать. Господь лгать бы не стал.
Руссо, удивленный столь возвышенным стилем, обернулся и узнал молодого человека, который этим утром после заседания парламента назначил ему встречу.
Этот человек, весь в черном, одетый весьма изящно, даже изысканно, стоял, прислонившись к боковой стороне помоста; в слабом свете лампы его лицо сияло красотой, благородством и естественностью.
— Ах, наука, бездонная пропасть! — воскликнул Руссо. — Вы толкуете мне о науке, об утешении, о будущем, об обещаниях, другой твердит о материи, строгости и насилии — кому верить? Но тогда в этом собрании братьев все то же самое, что среди алчных волков в этом мире, что шумит у нас над головами. Волки и овцы! Выслушайте же мои убеждения, поскольку у меня в книгах вы о них не прочли.
— Ваши книги! — вскричал Марат. — Они великолепны, спору нет, но это все утопии. Вы полезны в той же мере, что и Пифагор, Солон или софист Цицерон. Вы объясняете, что такое благо, но благо это — искусственное, неуловимое, недостижимое; вы похожи на человека, который хочет накормить голодную толпу мыльными пузырями, отливающими на солнце всеми цветами радуги.
— Приходилось ли вам видеть, — нахмурившись, спросил Руссо, — чтобы великие потрясения совершались в природе без подготовки? Приходилось ли вам наблюдать рождение человека — событие заурядное и вместе с тем возвышенное? Приходилось ли вам видеть, чтобы человек рождался сразу, минуя те девять месяцев, в течение которых в чреве у матери накапливаются вещество и жизнь? Разумеется, вы хотите, чтобы я возродил мир делами своими. Но это уже не возрождение, сударь, это революция!
— Значит, — резко возразил молодой хирург, — вам не нужна независимость, не нужна свобода?
— Напротив, — отозвался Руссо, — независимость — мой кумир, а свобода — моя богиня. Только мне нужна свобода нежная и сияющая, которая согревает и оживляет. Мне нужно равенство, приближающее людей друг к другу посредством дружбы, а не страха. Мне нужно образование, просвещение каждой частички общественного организма, как механику нужна гармония всех деталей машины, как столяру нужна подгонка, идеальное соответствие всех частей его изделия. Повторяю, мне нужно то, о чем я писал: прогресс, согласие, самоотверженность.
На губах у Марата заиграла презрительная усмешка.
— Вот именно, — бросил он, — реки, текущие млеком и медом, Элизиум Вергилия, поэтические мечты, которые философия хочет претворить в действительность.
Руссо промолчал. Ему было обидно оправдываться в своей умеренности, тогда как вся Европа почитала его неистовым борцом за все новое.
Чтобы утешить свою робкую и наивную душу, Руссо вопросительно взглянул на незнакомца, который недавно вступился за него, и, увидев на его лице безмолвное одобрение, сел при общем молчании.
Председательствующий поднялся.
— Вы слышали? — спросил он.
— Да, — хором ответили собравшиеся.
— Вступающий кажется вам достойным войти в наш союз, он правильно понимает свой долг?
— Да, — ответили собравшиеся, однако сдержанно, без особого единодушия.
— Клянитесь, — обратился председательствующий к Руссо.
— Мне было бы неприятно, — не без гордости ответил философ, — не угодить кому-либо из присутствующих, однако я должен повторить только что сказанное — то, в чем я убежден. Будь я оратором, я мог бы облечь свои идеи в более увлекательную форму, однако язык мой своенравен и всегда сразу выдает мои мысли, когда я прошу его найти им быстрое воплощение.
Мне хочется сказать, что, не принадлежа к вашему союзу, я сделаю больше для мира и для вас, чем если бы я тщательно придерживался ваших правил; поэтому позвольте мне вернуться к моим трудам, к моей слабости, к моему одиночеству. Я уже говорил, что смертный час мой близок: горести, недуги, нищета непрестанно толкают меня к могиле. Откажитесь от меня, я не предназначен для того, чтобы идти вместе с людьми, я ненавижу их и избегаю, но в то же время служу им, потому что сам я — человек. А будучи их слугой, я почитаю их лучшими, чем они есть на самом деле. Теперь вам известно все, что я думаю, больше я не произнесу ни слова.
— Значит, вы отказываетесь давать клятву? — взволнованно спросил Марат.