Страница 45 из 160
Г-н д'Эгийон слушал чтение, как человек, сраженный молнией, слушает раскаты грома. Он был недвижен, как статуя на пьедестале, и даже не протянул руки, чтобы взять копию постановления, которую преподнес ему комиссар парламента.
Тогда маршал, также вставший с кресла, со всем проворством и живостью подхватил документ, прочел его и отдал поклон гг. комиссарам.
После их ухода герцог д'Эгийон еще долго оставался в оцепенении.
— Какой тяжкий удар! — изрек Ришелье. — Вот ты больше не пэр Франции. Это унизительно.
Герцог повернулся к дяде, словно к нему только теперь вернулись жизнь и рассудок.
— Ты ничего подобного не ждал? — осведомился Ришелье в том же тоне.
— А вы, дядюшка? — парировал д'Эгийон.
— Кто мог предположить, что парламент так яростно обрушится на фаворита короля и королевской фаворитки? Да тех, кто издал такое постановление, в порошок сотрут!
Герцог сел, прижимая ладонь к пылающему лицу.
— И если уж за то, что тебя назначили командиром легкой конницы, — продолжал старый маршал, поворачивая кинжал в ране, — парламент лишил тебя пэрства, то, если тебя назначат министром, он приговорит тебя к заключению и сожжению на костре! Эти люди тебя ненавидят, д'Эгийон, остерегайся их.
Герцог героически снес эти чудовищные насмешки; несчастье возвысило его, укрепило его дух.
Ришелье счел его стоицизм признаком бесчувствия, а возможно, и тупости; он решил, что надо кольнуть еще больнее.
— Но теперь, когда ты перестал быть пэром, — продолжал он, — ты уже не будешь возбуждать в этих крючкотворах такую ненависть… Укройся на несколько лет в каком-нибудь глухом углу. Твое спасение в безвестности, но, впрочем, безвестность все равно ждет тебя, хочешь ты того или нет; лишившись звания пэра, теперь тебе не так-то просто будет сделаться министром; значит, от этих хлопот ты будешь избавлен; ну а если пожелаешь бороться — что ж! За тебя госпожа Дюбарри, она всем сердцем тебе предана, это серьезная поддержка.
Г-н д'Эгийон встал. Ни единым ненавидящим взглядом не удостоил он своего дядю за все терзания, которые тот ему причинил.
— Вы правы, дядюшка, — спокойно отвечал он, — и в последнем вашем замечании заметна вся ваша мудрость. Госпожа Дюбарри, которой вы меня столь любезно представили и которой так пламенно меня превозносили, — это могут засвидетельствовать все, кто бывает в Люсьенне, — госпожа Дюбарри меня защитит. Слава Богу, она любит меня, она ничего не боится и пользуется влиянием у его величества. Благодарю вас за совет, дядюшка, в нем все мое спасение. Лошадей! Бургиньон, в замок Люсьенна!
Маршал так и остался стоять с натянутой улыбкой на устах.
Г-н д'Эгийон почтительно поклонился дяде и вышел из гостиной, оставив маршала весьма озадаченным, а главное, в большом смущении: старику было неловко за то ожесточение, с каким он язвил этого благородного и пылкого человека.
Некоторое утешение маршал почерпнул в том, с какой необузданной радостью читали вечером парижане две тысячи экземпляров постановления, вырывая их друг у друга из рук прямо на улицах. Но когда Рафте стал расспрашивать маршала, что у него было с д'Эгийоном, Ришелье не удержался от вздоха.
Тем не менее он рассказал все как было.
— Итак, ответный удар нанесен? — сказал секретарь.
— И да, и нет, Рафте, но эта рана не смертельна, а в Трианоне у нас приготовлено кое-что получше, и теперь я жалею, что не употребил всех сил именно на это. Мы погнались за двумя зайцами, Рафте. Это ужасный просчет.
— Почему? Если мы поймаем того, который получше… — возразил Рафте.
— Ах, любезный Рафте, запомни хорошенько: лучший заяц всегда тот, которого мы упустили, и ради него мы всегда рады пожертвовать другим, то есть тем, которого поймали.
Рафте пожал плечами; и все-таки с Ришелье нельзя было не согласиться.
— Вы полагаете, что герцог д'Эгийон найдет выход? — спросил секретарь.
— А ты, бездельник, полагаешь, что король не найдет выхода?
— Ну король-то проложит себе дорогу повсюду, но речь, насколько мне известно, не о короле?
— Где пройдет король, там пролезет и госпожа Дюбарри, которая ни на шаг не отходит от короля. А за госпожой Дюбарри прошмыгнет и д'Эгийон, который… Но ты же не смыслишь в политике, Рафте.
— А вот метр Флажо полагает иначе, монсеньор.
— Ну что же говорит метр Флажо? И вообще, кто он такой?
— Он стряпчий, сударь.
— Что дальше?
— Да то, что, по мнению господина Флажо, с этим не справится и сам король.
— Неужто? И кто же окажет сопротивление льву?
— Да не кто иной, как крыса, монсеньор!
— То есть сам метр Флажо?
— Так он и говорит.
— И ты ему веришь?
— Я всегда верю стряпчему, когда он сулит всякие напасти.
— Посмотрим, Рафте, какими средствами располагает метр Флажо.
— Вот и я так думаю, монсеньор.
— Ну а теперь отужинай со мной, и я лягу. Мне было так больно видеть, что мой несчастный племянник лишился звания пэра Франции и надежды на пост министра! Все-таки дядюшка я ему или не дядюшка, подумай, Рафте!
И г-н де Ришелье испустил несколько вздохов, а затем рассмеялся.
— Однако вы, ваша светлость, обладаете всеми качествами, необходимыми министру, — заметил Рафте.
98. Г-Н Д'ЭГИЙОН БЕРЕТ РЕВАНШ
На следующий день после того, как Париж наполнился слухами о грозном постановлении парламента и всем его жителям не терпелось узнать, каковы же будут последствия этого, к герцогу Ришелье, который вернулся в Версаль и зажил по-прежнему, вошел Рафте с письмом в руке. Секретарь так и этак вертел письмо, разглядывая его с беспокойством, незамедлительно передавшимся его господину.
— Что это, Рафте? — осведомился маршал.
— Полагаю, сударь, что здесь содержится нечто крайне неприятное.
— Почему же ты так полагаешь?
— Потому что письмо это от его светлости герцога д'Эгийона.
— Вот как! От моего племянника?
— Да, господин маршал. После заседания королевского совета ко мне подошел пристав и вручил для вас этот конверт. Я уже минут десять не могу избавиться от ощущения, что это не к добру.
Герцог протянул руку и проговорил:
— Я не робкого десятка. Давай его сюда.
— Имейте в виду, — предупредил Рафте, — что пристав, отдавая письмо, смеялся во всю глотку.
— Вот дьявол! Это и впрямь не предвещает ничего хорошего. Ну все равно, давай, — проворчал маршал.
— Он еще добавил, что, дескать, его светлость герцог д'Эгийон советует вручить это письмо монсеньору маршалу немедленно.
— Боль, ты не вырвешь у меня признание в том, что ты есть зло![40] — воскликнул почтенный маршал, недрогнувшей рукой сломал печать и принялся за чтение.
— Что-то вы кривитесь! — заметил Рафте, сложив руки за спиной и наблюдая за герцогом.
— Неслыханно! — продолжая читать, пробормотал Ришелье.
— Судя по всему, дело нешуточное?
— А ты, я вижу, и рад.
— Конечно, поскольку я не ошибся.
Маршал между тем читал дальше.
— У короля доброе сердце, — изрек он вскоре.
— Он назначил господина д'Эгийона министром?
— Нет, он распорядился еще лучше.
— О! Каким же образом?
— Прочти и скажи, что ты об этом думаешь.
Рафте в свой черед пробежал глазами записку; она была написана рукою герцога д'Эгийона и содержала следующее:
«Дорогой дядюшка!
Ваш добрый совет принес плоды: я поверил свои печали прекрасному другу нашего дома г-же графине Дюбарри, и она соблаговолила передать мои признания его величеству. Король был возмущен насилием, учиненным гг. из парламента над его преданным слугою, и в тот же день на совете отменил решение парламента и предписал мне и далее отправлять обязанности пэра Франции.
Зная, как обрадует Вас эта новость, посылаю Вам, дорогой дядюшка, копию решения, принятого сегодня его величеством на совете. Я велел секретарю переписать его, и, таким образом, Вы узнаете о нем раньше всех.
40
Слова, приписываемые древнегреческому философу-стоику Эпиктету (ок. 50 — ок. 130), отрицавшему страдание.