Страница 3 из 160
Андреа опустила глаза, и Филипп, взяв ее руку, сказал:
— Андреа, барон прав. Никто более тебя не достоин войти в Версаль.
— Но в таком случае мне придется расстаться с тобой, — заметила Андреа.
— Вовсе нет, — возразил барон. — Версаль, моя дорогая, достаточно обширен.
— Но Трианон тесен, — отвечала Андреа, становившаяся упрямой и несговорчивой, когда ей противоречили.
— Трианон достаточно обширен, чтобы в нем нашлась комната для господина де Таверне. Такому человеку, как я, всегда отыщется место, — добавил он скромно, что следовало понимать: «Такой человек всегда сумеет найти себе место».
Андреа, не слишком убежденная заверениями отца, что он будет рядом с нею, повернулась к Филиппу.
— Не беспокойся, сестричка, — сказал Филипп, — ты не будешь принадлежать к тем, кого именуют придворными. Вместо того, чтобы заплатить за тебя взнос в монастырь, дофина, пожелавшая тебя отличить, возьмет тебя к себе и даст какую-нибудь должность. Сейчас этикет не столь суров, как во времена Людовика Четырнадцатого, теперь иные должности объединяют, иные разделяют; ты сможешь служить дофине чтицей либо компаньонкой, она будет вместе с тобой рисовать и всегда держать рядом с собой; возможно, ты не будешь на виду, но тем не менее будешь пользоваться ее непосредственным покровительством, и потому тебе станут завидовать. Ты ведь этого боишься, да?
— Да.
— В добрый час, — вступил барон. — И не будем обращать внимания на ничтожную кучку завистников… Скорей выздоравливай, Андреа, и тогда я буду иметь удовольствие самолично проводить тебя в Трианон. Это приказ ее высочества дофины.
— Да, да, батюшка.
— Кстати, Филипп, — вдруг вспомнил барон, — вы при деньгах?
— У меня их не так много, чтобы предложить вам, если у вас в них нужда, — отвечал молодой человек, — но если, напротив, вы хотите предложить их мне, то могу ответить, что мне хватает тех денег, что у меня есть.
— Да вы поистине философ, — усмехнулся барон. — А ты, Андреа, тоже философ и тоже ничего не попросишь? Может быть, тебе что-нибудь нужно?
— Я боюсь поставить вас в затруднительное положение, отец.
— Не бойся, мы ведь сейчас не в Таверне. Король велел вручить мне пятьсот луидоров… в счет будущего, как изволил выразиться его величество. Подумай о своих туалетах, Андреа.
— О, благодарю вас, батюшка! — радостно воскликнула девушка.
— Вечные крайности, — улыбнулся барон. — Только что ей ничего не было нужно, а сейчас она готова разорить китайского императора. Ну да неважно. Тебе пойдут красивые платья.
На сем, нежно поцеловав дочь, барон отворил дверь комнаты, разделявшей спальни его и Андреа, и удалился, ворча:
— Хоть бы эта чертова Николь была здесь, чтобы посветить!
— Позвонить ей, батюшка?
— Не надо, у меня есть Ла Бри, который небось дрыхнет, сидя в кресле. Спокойной ночи, дети.
Филипп тоже поднялся.
— И тебе, дорогой Филипп, спокойной ночи, — сказала Андреа. — Я изнемогаю от усталости. Сегодня впервые после несчастья я так много разговаривала. Спокойной ночи.
Она протянула молодому человеку руку, и он запечатлел на ней братский поцелуй, не без некоторой доли почтительности, какую неизменно питал к сестре, после чего вышел в коридор, задев портьеру, за которой укрывался Жильбер.
Пройдя несколько шагов, он обернулся и спросил:
— Прислать тебе Николь?
— Не надо! — крикнула Андреа. — Я разденусь сама. Спокойной ночи, Филипп.
74. ТО, ЧТО ПРЕДВИДЕЛ ЖИЛЬБЕР
Оставшись одна, Андреа поднялась с кушетки, и по телу Жильбера пробежала дрожь.
Девушка стояла и, подняв белые, словно изваянные из мрамора руки, вытаскивала одну за другой шпильки из волос; легкий пеньюар соскользнул у нее с плеч, приоткрыв изящную, безукоризненной формы шею, трепещущую грудь, а руки ее, поднятые кольцом к голове, подчеркивали совершенную округлость персей, чуть прикрытых легким батистом.
Жильбер, исполненный восторга, опустился на колени, чувствуя, как кровь бросилась ему в голову и прилила к сердцу. Ее жаркий ток бился у него в жилах, перед глазами возникла огненная пелена, в ушах раздавался неведомый лихорадочный шум; он был близок к тому отчаянному помутнению рассудка, что толкает мужчин в бездну безумия, и уже готов был ворваться в комнату Андреа с криком: «О да, ты прекрасна! Прекрасна! Но не кичись так своей красотой, потому что это я спас тебя и ею ты обязана мне!»
Андреа в это время никак не могла развязать пояс; она раздраженно топнула ногой, села на постель, словно это ничтожное препятствие исчерпало ее силы, и, полунагая, чуть наклонилась и стала нетерпеливо дергать шнур звонка.
Звон его привел Жильбера в чувство: «Николь оставила дверь открытой, чтобы слышать звонок, и сейчас прибежит сюда».
Прости, мечта, прости, блаженство! Теперь ему остается только видение, только воспоминание, вечно обжигающее воображение, вечно живущее в сердечной глубине.
Жильбер хотел выйти из флигеля, но барон, входя, захлопнул дверь в коридоре. Жильбер, не знавший об этом, потратил несколько секунд на то, чтобы ее открыть.
И только он вошел в комнату Николь, как она сама подбежала к дому. Молодой человек услыхал, как под ее ногами скрипит песок садовой дорожки. Ему хватило времени лишь на то, чтобы в темноте прижаться к стене, пропуская Николь, которая, закрыв входную дверь, промчалась через переднюю и, легкая, словно птичка, порхнула в коридор.
Жильбер прокрался в переднюю и попытался выйти.
Но дело в том, что Николь, вбежавшая с криком: «Сейчас, мадемуазель, только дверь закрою!» — не только закрыла ее, но и заперла, а вдобавок в спешке сунула ключ в карман.
Тщетно подергав дверь, Жильбер перешел к окнам. Однако все они были с решетками, и после пятиминутного обследования передней он понял, что выйти ему не удастся.
Молодой человек забился в угол, твердо решив заставить Николь отпереть дверь.
Ну а она, объяснив свое отсутствие тем, что якобы ходила закрывать рамы оранжереи из боязни, как бы ночная прохлада не повредила цветам мадемуазель, завершила раздевание Андреа и уложила ее в постель.
Дрожащий голос Николь, некоторая суетливость и не слишком свойственное ей рвение свидетельствовали, что девушка еще не оправилась от волнения, но Андреа, витавшая мыслями в безмятежных небесах, редко глядела на землю, а уж если глядела, то существа, копошащиеся внизу, представлялись ее взору чем-то вроде пылинок.
Словом, она ничего не заметила.
Жильбер, обнаруживший, что выход закрыт, сгорал от нетерпения. Он мечтал лишь о том, чтобы выбраться на волю.
Андреа отпустила Николь после недолгой беседы, во время которой Николь обволакивала ее нежностью, как и положено горничной, чувствующей за собой вину.
Она подоткнула хозяйке одеяло, пригасила лампу, подсахарила питье в серебряном кубке, поставленное, чтобы не остыло, над алебастровым ночником, самым сладким голосом пожелала спокойной ночи и на цыпочках вышла.
Выходя, Николь прикрыла стеклянную дверь.
После чего, мурлыкая какую-то песенку, чтобы создать впечатление, будто она совершенно спокойна, Николь прошла через свою комнату и направилась к двери, выходящей в сад.
Жильбер угадал намерения Николь и на миг подумал: а не лучше ли будет, если он не даст узнать себя и, воспользовавшись тем, что Николь откроет дверь, внезапно выскочит из дома; однако в таком случае, не узнав его, Николь примет незнакомца за вора, закричит, и тогда он не успеет добежать до веревки, а если и добежит, все увидят, как он поднимается по ней наверх; это же означает, что будет открыто его убежище, произойдет скандал, причем громкий: уж Таверне-то, так мало расположенные к бедняге Жильберу, поднимут страшный шум.
Разумеется, он разоблачит Николь, ее прогонят, но и что из того? Получится, что Жильбер навредит ей без всякой для себя пользы, просто из мстительности. Но Жильбер был не настолько глуп, чтобы получить удовольствие только оттого, что он отомстил; для него месть без всякой пользы была не просто дурным, но, более того, дурацким поступком.