Страница 149 из 160
Филипп застыл в дверях.
— Послушайте дыхание…
— Да, да, слышу! — прошептал Филипп, обнимая доктора.
— Как вы знаете, мы уже сговорились с кормилицей. Проезжая через Пуэн-дю-Жур, я предупредил ее, чтобы она была в готовности. Но привезти ее сюда надлежит вам, и никому больше: нужно, чтобы она имела дело с вами. А потому воспользуйтесь тем, что больная уснула и съездите в той карете, в которой я сюда приехал.
— А как же вы, доктор?
— У меня на Королевской площади есть больной, почти безнадежный случай. Воспаление легких. Мне хотелось бы провести остаток ночи у его постели, присмотреть за приемом лекарств и понаблюдать за их действием.
— А холод, доктор?
— Я в плаще.
— На улицах небезопасно.
— За двадцать лет меня останавливали ночью раз двадцать. Всякий раз я говорил: «Друг мой, я врач, спешу к больному. Вам нужен мой плащ? Возьмите его, но не убивайте меня, потому что без меня мой больной умрет». И поверьте мне, молодой человек, вот этот плащ служит мне уже двадцать лет. Грабители ни разу на него не покусились.
— Добрый вы человек, доктор. Завтра мы вас ждем?
— Завтра в восемь я буду у вас. Прощайте.
Затем врач дал служанке кое-какие наставления и особо наказал не отлучаться от больной. Он распорядился, чтобы ребенка положили рядом с матерью. Филипп, у которого не шло из головы последнее его объяснение с сестрой, настоял, чтобы ребенка устроили отдельно.
Тогда Луи своими руками уложил дитя в комнате служанки и, выйдя из дому, побрел по улице Монторгей, меж тем как его фиакр повез Филиппа в сторону Руль.
Служанка задремала в кресле возле своей госпожи.
158. ПОХИЩЕНИЕ
Ненадолго пробуждаясь от целительного сна, наступающего вслед за сильным изнеможением, разум человеческий словно работает с двойной силой: осознает, в какой мере благополучно все, что творится вокруг него, и в то же время зорко следит за телом, простертым, словно на смертном ложе.
Очнувшись от забытья, Андреа открыла глаза и увидела спящую служанку. Она услышала веселое потрескивание огня в очаге, с удовольствием почувствовала, какая ватная тишина стоит в комнате, где все объято покоем…
Это еще не было полное пробуждение, но и сон уже отступил. Андреа приятно было оставаться в этом смутном, дремотном забытьи; в ее усталом мозгу мелькали обрывки мыслей; она словно боялась внезапно вспомнить и понять все как есть.
Вдруг сквозь толстые стены до ее ушей долетел далекий слабый, едва различимый крик новорожденного.
Этот звук напомнил Андреа потрясение, причинившее ей столько мук. Он напомнил ей те ненавистные шевеления, которые несколько последних месяцев возмущали ее невинность и доброту: так напиток в сосуде, который трясут, замутняется от осадка, поднимающегося со дна.
С этого мига для Андреа кончился всякий сон и покой: она все вспомнила, и ею вновь завладела ненависть.
Но сила чувств обычно зависит от сил телесных. Андреа уже не находила в себе того возбуждения, что захлестнуло ее накануне во время объяснения с Филиппом.
Крик младенца отозвался у нее в мозгу сперва болью, потом смущением. Она призадумалась, не слишком ли круто обошелся с ребенком Филипп, когда, заботясь о сестре, поместил его в другой комнате.
Одно дело — желать зла живому существу, но совсем другое — видеть, как это желание осуществляется. Андреа заранее ненавидела дитя, существовавшее только в ее воображении, она желала ему смерти, но теперь, когда она услышала, как оно плачет, ей стало его жаль.
«Бедняжка мучается, — подумала она и тут же сама себе возразила: — Какое мне дело до его страданий. Я и сама несчастней всех на этом свете».
Ребенок снова заплакал, еще пронзительнее, еще горше. И тут Андреа почувствовала, как в ответ на этот плач в ней поднимается голос тревоги; невидимые нити словно притягивали ее сердце к крошечному покинутому существу, заходившемуся в крике.
Случилось то, что предчувствовала девушка. Телесной мукой природа подготовила ее к материнству, и теперь сердце матери мгновенно отзывалось на каждое движение малютки.
«Нехорошо, что этот крошечный сирота теперь плачет, — думала Андреа, — он так плачет, словно жалуется на меня небесам. Господь наделил новорожденных самыми красноречивыми голосами на свете! Их можно лишить жизни и тем избавить от страданий, но никто не смеет обрекать их на муки, иначе Господь не научил бы их так жалобно плакать».
Андреа подняла голову и хотела позвать служанку; но дюжая деревенская девушка спала так крепко, что не проснулась от тихого зова хозяйки; ребенок тем временем смолк.
«Наверно, приехала кормилица, — думала Андреа, — я слышала шаги в дверях… Да, кто-то ходит в соседней комнате, и малютка больше не плачет. Чужая женщина уже взяла его под свою защиту и утешила его неразумную душу. Ах, настоящая мать — это та, которая заботится о ребенке. За плату в несколько экю мой ребенок, плоть от плоти моей, обретет мать; когда-нибудь он пройдет мимо меня, подарившей ему жизнь ценой стольких мучений, но даже не глянет на меня и скажет „матушка“ — чужой женщине, которая за деньги подарила ему то великодушие, ту любовь, в которых я отказала ему, поддавшись справедливому гневу.
Нет, этого не будет. Я страдала: я заслужила право видеть личико этого создания. Я выстрадала право заботиться о нем и добиться, чтобы он любил меня, чтил меня за то, чем я ради него пожертвовала, что я ради него претерпела!»
Она привстала, призвала на помощь все силы и позвала:
— Маргарита! Маргарита!
Служанка все никак не могла проснуться; оцепенение, похожее на летаргический сон, приковало ее к креслу.
— Вы меня слышите? — вскричала Андреа.
— Слышу, сударыня, слышу, — отозвалась наконец Маргарита, начиная приходить в себя.
Она подошла к постели.
— Хотите пить, сударыня?
— Нет.
— Хотите, наверно, узнать, который час?
— Нет, нет.
Глаза Андреа неотрывно смотрели на дверь в соседнюю комнату.
— А, понимаю. Вы, сударыня, хотите знать, вернулся ли ваш братец?
В душе Андреа гордыня и жгучее негодование из последних сил боролись с искушением.
— Я хочу… — пролепетала она наконец, — я хочу… Маргарита, отворите поскорее ту дверь.
— Хорошо, сударыня. Ох, как оттуда тянет холодом!.. Ветер, сударыня. Какой ветер!
И впрямь, ветер ворвался даже в спальню Андреа; пламя свечей и ночника заколебалось.
— Наверно, кормилица оставила открытой дверь или окно. Ступайте, Маргарита, поглядите. Ребенку наверно… холодно.
Маргарита устремилась в соседнюю комнату.
— Я его укрою, сударыня, — сказала она.
— Нет, нет, — еле внятным, прерывающимся голосом прошептала Андреа, — принесите его мне.
Маргарита остановилась посреди комнаты.
— Сударыня, — ласково сказала она, — господин Филипп строго-настрого наказал, чтобы ребеночка оставили в той комнате. Он, конечно, боялся, как бы вы от него не устали или не разволновались.
— Принесите мне ребенка! — закричала молодая мать, в душе у которой поднялась целая буря чувств; из глаз ее, не увлажнившихся даже во время родовых мук, пробились две слезы, которым, должно быть, улыбнулись на небе ангелы, хранители малых детей.
Маргарита бросилась в соседнюю комнату. Андреа села в постели и закрыла лицо руками.
Служанка тут же вернулась: на лице у нее было написано изумление.
— Ну? — спросила Андреа.
— Сударыня… Я не знаю… А что, кто-нибудь приходил?
— Что значит «кто-нибудь»? Кто приходил?
— Ребеночка там нет.
— Я в самом деле слышала там какой-то шум, — сказала Андреа, — шаги… Наверно, пока вы спали, приходила кормилица. Она не хотела вас будить. Но где же тогда мой брат? Загляните к нему в комнату.
Маргарита побежала к Филиппу. Никого!
— Странно, — проговорила Андреа, у которой забилось сердце, — неужели брат вернулся домой и опять ушел, не заглянув ко мне?
— Ох, сударыня! — вдруг вскричала служанка.