Страница 11 из 160
Я удалюсь сама и позабочусь о том, чтобы все об этом знали. Я пожертвую сто тысяч ливров бедным, уеду на покаяние в монастырь и проведу там неделю — и месяца не пройдет, как мой портрет будет красоваться во всех церквах рядышком с образом кающейся Магдалины.
— Ах, графиня, вы это говорите не всерьез, — изрек король.
— Посмотрите на меня, государь. Похожа я на человека, который шутит? Напротив, клянусь вам, никогда в жизни я не говорила серьезнее.
— И вы способны на такую низость, Жанна? Вы как будто угрожаете мне разрывом, госпожа графиня, и ставите мне условия?
— Нет, государь, если бы я вам угрожала, я сказала бы просто: выбирайте — либо одно, либо другое.
— А что вы говорите на самом деле?
— На самом деле я говорю вам: прощайте, государь! — вот и все.
Король побледнел, на сей раз от гнева.
— Берегитесь, графиня, вы забываетесь.
— Беречься? Чего?
— Я отправлю вас в Бастилию.
— Меня?
— Да, вас, а в Бастилии еще скучнее, чем в монастыре.
— Ах, государь, — сказала графиня, умоляюще сложив руки на груди, — если бы вы оказали мне эту милость…
— Какую милость?
— Отправили бы меня в Бастилию.
— Однако!
— Вы бы крайне меня обязали.
— Но почему?
— А как же! Моя тайная мечта состоит в том, чтобы снискать себе известность такого рода, как господин Ла Шалоте или господин Вольтер. Для этого мне недостает Бастилии: немножко Бастилии — и я буду счастливейшей женщиной на земле. Наконец-то мне представится случай приступить к мемуарам и описать себя самое, ваших министров, ваших дочерей, вас, наконец, и запечатлеть для самого отдаленного потомства все добродетели Людовика Возлюбленного. Пишите приказ о заключении, государь. Вот вам перо и чернила.
И она подтолкнула к королю перо и чернильницу, приготовленные на круглом столике.
Под этим натиском король на мгновение задумался, затем встал и изрек:
— Ладно же. Прощайте, сударыня.
— Лошадей! — вскричала графиня. — Прощайте, государь.
Король шагнул к двери.
— Шон! — позвала графиня.
Появилась Шон.
— Складывайте сундуки, приготовьте выезд и почтовых лошадей. Скорее, скорее, — сказала графиня.
— Почтовых лошадей? — в ужасе переспросила Шон. — Боже мой, что случилось?
— Случилось то, моя дорогая, что если мы не уедем как можно скорее, его величество засадит нас в Бастилию. А посему не будем терять времени. Живее, Шон, живее.
Такой упрек поразил Людовика XV в самое сердце; он вернулся к графине и взял ее за руку.
— Простите, графиня, я погорячился, — сказал он.
— В самом деле, государь, я удивляюсь, как это вы не пригрозили еще и виселицей.
— Ах, графиня!
— Разумеется. Воров ведь вешают?
— И что же?
— Разве я не похитила места госпожи де Граммон?
— Графиня!
— Еще бы! В этом и состоит мое преступление, государь.
— Ну, графиня, будьте же справедливы: вы меня вывели из себя.
— И что же дальше?
Король протянул ей руки.
— Мы оба были не правы. Давайте простим друг друга.
— Вы всерьез хотите примирения, государь?
— Слово чести.
— Ступай, Шон.
— Распоряжаться об отъезде не нужно? — спросила у сестры молодая женщина.
— Напротив, распорядись обо всем, как я велела.
— А!
И Шон вышла.
— Итак, вы мною дорожите? — обратилась графиня к королю.
— Больше всего в жизни.
— Подумайте над тем, что вы говорите, государь.
Король и в самом деле подумал, но отступить он не мог; во всяком случае, он хотел узнать, каковы будут требования победителя.
— Говорите, — сказал он.
— Сейчас. Но обратите внимание, государь! Я готова была уехать без единой просьбы.
— Я это видел.
— Но если я останусь, я кое о чем попрошу.
— О чем? Мне нужно знать о чем, только и всего.
— Ах, вы прекрасно это знаете.
— Нет.
— Судя по вашей гримасе, вы догадываетесь.
— Об отставке господина де Шуазеля?
— Вот именно.
— Это невозможно, графиня.
— Тогда — лошадей!
— Послушайте, строптивица…
— Подпишите либо приказ о заточении в Бастилию, либо об отставке министра.
— Можно придумать нечто среднее, — возразил король.
— Благодарю вас за такое великодушие, государь: если я правильно поняла, мне позволят уехать без помех.
— Графиня, вы женщина.
— К счастью, это так.
— И о политике рассуждаете воистину как своенравная, разгневанная женщина. У меня нет причины дать отставку господину де Шуазелю.
— Как же, он идол ваших парламентов, он поддерживает их бунт.
— В конце концов нельзя же без предлога…
— В предлоге нуждается только слабый.
— Графиня, господин де Шуазель — порядочный человек, а порядочные люди редки.
— Этот порядочный человек продает вас черным мантиям, которые поглощают все золото у вас в королевстве.
— Не будем преувеличивать, графиня.
— Не все, так половину.
— О Господи! — вскричал раздосадованный Людовик XV.
— В самом деле, — также возвысила голос графиня, — до чего я глупа! Какое мне дело до парламентов, до Шуазеля, до его правления? Какое мне дело до самого короля — ведь я у него не более чем крайнее средство?
— Вы опять за свое.
— Да, государь.
— Ну, графиня, дайте мне два часа на размышление.
— Даю вам десять минут, государь. Я пойду к себе в спальню, подсуньте мне под дверь ваш ответ: вот бумага, вот перо, вот чернила. Если через десять минут ответа не будет или он будет не таков, как мне надо, — прощайте, государь! Забудьте обо мне, я уеду. В противном случае…
— В противном случае?
— Дерните за веревочку, дверь откроется.
Дабы соблюсти приличия, Людовик XV поцеловал руку графине, а та, удаляясь, метнула ему, словно парфянскую стрелу, самую соблазнительную из своих улыбок.
Король не пытался ее удержать, и графиня заперлась в соседней комнате.
Через пять минут между шелковым шнуром, обрамлявшим дверь, и ворсом ковра протиснулся сложенный вчетверо листок бумаги.
Графиня жадно пробежала глазами содержание записки, поспешно нацарапала несколько слов, обращенных к г-ну де Ришелье, который прогуливался во дворике под навесом и томился ожиданием, опасаясь, как бы его не заметили.
Маршал развернул записку, прочел и, разбежавшись несмотря на свои семьдесят пять лет, помчался в большой двор, где ждала его карета.
— Кучер, — крикнул он, — в Версаль, во весь опор!
Вот что содержалось в бумажке, которая была брошена г-ну де Ришелье из окна:
«Я потрясла дерево, портфель упал».
79. КАК КОРОЛЬ ЛЮДОВИК XV РАБОТАЛ СО СВОИМ МИНИСТРОМ
На другой день в Версале был изрядный переполох. Люди при встречах обменивались таинственными знаками и многозначительными рукопожатиями или, скрестив руки на груди и возведя очи горе, выражали тем свою скорбь и изумление.
К десяти часам г-н де Ришелье с изрядным числом приверженцев занял место в прихожей короля в Трианоне.
Разряженный в пух и прах, сияющий виконт Жан беседовал со старым маршалом, и, если верить его радостной физиономии, беседовал о чем-то веселом.
Часов в одиннадцать король проследовал в свой рабочий кабинет, никого не удостоив разговором. Его величество шагал очень быстро.
В пять минут двенадцатого из кареты вышел г-н де Шуазель; с портфелем под мышкой он пересек галерею.
Там, где он проходил, заметно было сильное волнение: все отворачивались и делали вид, что поглощены разговорами, лишь бы не приветствовать министра.
Герцог не придал значения этим уловкам; он вошел в кабинет, где ждал король, перелистывая папку с бумагами и попивая шоколад.
— Добрый день, герцог, — дружелюбно произнес король, — как мы себя нынче чувствуем?
— Государь, господин де Шуазель в отменном здравии, но министр тяжело захворал и просит ваше величество прежде всех разговоров согласиться на его отставку. Я благодарю своего короля за то, что он позволил мне самому сделать первый шаг; за эту последнюю милость я ему глубоко признателен.