Страница 117 из 160
Между тем я возвращалась к жизни в объятиях отца и матери.
«Теперь ступайте», — велел незнакомец разбойникам. Те подчинились и исчезли в лесу.
«Лоренца Феличани, — обратился ко мне незнакомец, пронзив меня каким-то сверхчеловеческим взглядом, — продолжай свой путь, ты свободна».
Отец и мать принялись благодарить спасителя, знающего меня, хотя нам он был вовсе незнаком. Родители сели в карету. Я со смутным сожалением последовала за ними: некая странная, непреодолимая сила влекла меня к моему спасителю.
А он неподвижно ждал на том же месте, словно продолжая нас охранять.
Я смотрела на него, покуда он не исчез из глаз, и только тогда у меня в груди прошло стеснение.
Через два часа мы были в Субиако.
— Но кто же был этот необыкновенный человек? — поинтересовалась принцесса, взволнованная безыскусным рассказом Лоренцы.
— Соблаговолите выслушать, что было дальше, ваше высочество, — отвечала Лоренца. — Увы, на этом дело не кончилось.
— Да, слушаю, — промолвила принцесса Луиза.
Молодая женщина продолжала:
— Мы прибыли в Субиако через два часа после этих событий.
Всю дорогу мы трое только и говорили, что о загадочном спасителе, который так внезапно явился к нам, таинственный и могущественный, словно посланец неба.
Отец, менее доверчивый, чем я, предположил, что это главарь одной из многочисленных шаек, которые, хоть и рассеяны в окрестностях Рима, подчиняются одному человеку, и этот их верховный предводитель, обладающий беспредельной властью, время от времени проверяет их, вознаграждает, карает и делит добычу.
Но я, хоть и не смела оспаривать опыт отца, доверяла больше собственному инстинкту и, всецело отдавшись чувству благодарности, не верила, не могла поверить, что этот человек — разбойник.
Каждый вечер, молясь Пресвятой деве, я просила, чтобы Мадонна была милостива к моему неведомому избавителю.
В тот же вечер я вступила в монастырь. Поскольку мой вклад не был отнят у нас, ничто не препятствовало мне стать послушницей, В душе у меня было больше печали, чем прежде, но и больше смирения. Я итальянка, я суеверна: мне думалось, что Господу угодно было сохранить меня чистой, нетронутой и незапятнанной, потому он и вызволил меня из рук разбойников, посланных, несомненно, дьяволом, который покушался втоптать в грязь венец невинности, меж тем как один только Бог властен снять его с моего чела. Потому со всем рвением, присущим моему характеру, я стала следовать указаниям моих наставников и родителей, желавших ускорить дело. Мне было велено подать прошение его святейшеству, чтобы меня избавили от послушничества. Я написала прошение, поставила свою подпись. Оно было составлено моим отцом в выражениях, изобличавших столь пламенное желание, что Его святейшество, должно быть, усмотрел в нем страстный вопль души, испытывающей отвращение к миру и жаждущей уединения. Он дал свое соизволение на все, о чем его просили, и срок послушничества, продолжающегося обыкновенно год, а то и два, был для меня сокращен до одного месяца.
Мне принесли эту весть, но она не обрадовала меня и не огорчила. Казалось, я уже умерла для мира, и теперь все трудились над бездыханным телом, от которого живой осталась лишь бесстрастная тень.
Две недели меня держали взаперти, боясь, как бы мирская тщета снова не овладела мною. На исходе второй недели, наутро, я получила приказ спуститься в церковь вместе с другими сестрами.
В Италии монастырские церкви открыты и для мирян. Вероятно, папа считает, что не следует пастырю прятать Бога в особом убежище, где он являлся бы своим верным.
Я взошла на хоры и села на скамью. Между зелеными драпировками, которыми были затянуты решетки хоров, отделяя их — не слишком-то надежно — от остальной церкви, оставалась довольно большая щель, через которую можно было видеть неф.
Через эту щель, открывавшую вид, так сказать, на плиты пола церкви, я увидела коленопреклоненную толпу, посреди которой стоял один-единственный человек. Этот человек смотрел на меня — нет, он пожирал меня глазами. Меня охватило странное, болезненное ощущение, какое я однажды уже испытала; то было нечто вроде сверхчеловеческого притяжения, манившего меня за пределы моего существа, сродни действию магнита, которым мой брат у меня на глазах притягивал иголку сквозь бумажный лист, сквозь дощечку и даже сквозь блюдо.
Увы! Побежденная, порабощенная, не в силах сопротивляться этому влечению, я наклонилась к щели, сложила руки, как для молитвы, и произнесла устами и сердцем: «Благодарю, благодарю!»
Сестры удивленно на меня посмотрели, не понимая, чем вызвано мое движение, к кому адресованы слова, и стали смотреть, к кому обращены мои руки, мой взгляд, мой голос. Они привставали со скамей и тоже заглядывали в неф. Вся дрожа, глянула и я.
Незнакомец исчез.
Они стали меня расспрашивать, но я только краснела, бледнела и лепетала нечто невнятное.
С этого мига, ваше высочество, — с отчаянием воскликнула Лоренца, — с этого мига я оказалась во власти дьявола!
— Однако я не вижу во всем этом ничего сверхъестественного, — с улыбкой заметила принцесса. — Успокойтесь и продолжайте.
— Ах, вы просто не можете себе представить, какое ощущение мною владело!
— Что же это было за ощущение?
— Полнейшая одержимость: мое сердце, моя душа, мой рассудок — все принадлежало дьяволу.
— Сестра моя, боюсь, не зовется ли этот дьявол любовью? — заметила принцесса Луиза.
— Нет, любовь не доставила бы мне таких терзаний, от любви не было бы такой тяжести у меня на сердце, от любви не содрогалось бы все мое тело, подобно дереву под порывом бури, любовь не внушила бы мне той дурной мысли, что пришла мне на ум.
— Что же это за дурная мысль, дитя мое?
— Ведь я обязана была обо всем рассказать исповеднику, не правда ли, ваше высочество?
— Конечно.
— Так вот! Дьявол, завладевший мною, тихонько шепнул мне, чтобы я, напротив, хранила все в тайне. Вероятно, не было еще ни одной монахини, принимающей постриг и удаляющейся от мира, которая не сохранила бы любовного воспоминания. Многие произносили имя Божье, между тем как на сердце у них было совсем другое имя. А я, такая набожная, такая робкая, воистину такая невинная, я, которая до рокового путешествия в Субиако никогда ни слова не сказала ни с одним мужчиной, кроме моего брата, я, которая всего дважды обменялась взглядами с незнакомцем, я вообразила, что про меня скажут, будто у меня с этим человеком была любовная история, вроде тех, какие бывали у всех сестер с их незабвенными поклонниками.
— В самом деле, дурная мысль, — согласилась принцесса Луиза. — Впрочем, ваш дьявол весьма безобиден, ежели внушает подвластной ему женщине лишь подобные мысли. Продолжайте.
— На другой день меня позвали в приемную. Я спустилась. В приемной ждала одна из моих соседок по виа Фраттина в Риме, молодая женщина, с которой мы всегда болтали и пели по вечерам и которая очень сочувствовала мне.
Позади нее у двери стоял какой-то человек, закутанный в плащ; он ждал ее, словно лакей. Этот человек не обернулся ко мне, зато я к нему обернулась. Он не сказал мне ни слова, но я угадала, кто он: то снова был мой неведомый защитник.
Сердце мое захлестнуло все то же, не раз уже испытанное мною беспокойство. Я чувствовала, что безраздельно покорна власти этого человека. Если бы не решетка, разделявшая нас, я наверняка бросилась бы к нему. В складках его плаща таилось какое-то необыкновенное мерцание, оно меня ослепляло. В его упорном молчании мне чудились какие-то внятные мне одной звуки, говорившие со мною на языке гармонии.
Я постаралась взять себя в руки, насколько это было в моих силах, и спросила соседку с виа Фраттина, кто ее спутник.
Он был ей совсем незнаком; она собиралась ехать с мужем, но перед отъездом он пришел домой в сопровождении этого человека и сказал: «Я не могу ехать с тобой в Субиако, но вот мой друг, он тебя отвезет».
Она ни о чем больше не стала спрашивать, очень уж ей хотелось со мной повидаться, и пустилась в путь в обществе незнакомца.