Страница 106 из 160
Покатая крыша дома образовывала с полом чердака острый угол. Посредине в ней было прорезано слуховое окно, забранное скверною рамой без стекол; через него на чердак проникали свет и воздух, когда задували зимние ветры.
По счастью, дело шло к лету, однако, несмотря на приближение теплых дней, свеча, которую держал Жак, когда они вошли в каморку, едва не погасла.
Расхваленный Жаком тюфяк и в самом деле лежал на полу и первым делом бросался в глаза, поскольку был основным предметом меблировки. Там и тут среди груд обгрызенных крысами книг возвышались кипы старой, пожелтевшей по краям бумаги, на которой было что-то напечатано.
На двух натянутых поперек чердака веревках, первая из которых чуть было не задушила Жильбера, плясали на ночном ветру бумажные, мешки с сухими бобами в стручках и душистыми травами, а также постельное и столовое белье вперемешку с поношенной женской одеждой.
— Здесь не очень-то красиво, — признал Жак, — однако сон и темнота уравнивают роскошный дворец и убогую лачугу. Спите, как спится в ваши лета, мой юный друг, и завтра утром ничто не помешает вам убедить себя, что вы ночевали в Лувре. Но будьте осторожны с огнем.
— Хорошо, сударь, — пообещал Жильбер, несколько огорошенный всем увиденным и услышанным.
Жак улыбнулся ему и вышел, но сразу же вернулся.
— Завтра мы побеседуем, — сказал он. — Надеюсь, работа вам не претит.
— Вы же знаете, сударь, что как раз напротив: работа — это единственное, чего я хочу.
— Вот и славно, — похвалил Жак и снова шагнул к двери.
— Разумеется, достойная работа, — добавил щепетильный Жильбер.
— Другой я не знаю, мой юный друг. Итак, до завтра.
— Спокойной ночи, сударь, и благодарю, — заключил Жильбер.
Жак вышел, закрыл за собою дверь, и Жильбер остался в своей конуре один.
Испытав сперва восторг, потом изумление от своего прибытия в Париж, молодой человек теперь усомнился, Париж ли это, раз тут встречаются подобные комнаты?
Тут ему пришло в голову, что г-н Жак, в сущности, подал ему милостыню, но, поскольку Жильбер помнил, как подавали милостыню в Таверне, он не особенно удивился, более того, удивление тут же уступило место благодарности.
Со свечой в руке Жильбер обошел свою конуру, соблюдая сугубую, как рекомендовал Жак, осторожность и не обращая внимания на развешенные одеяния Терезы, из которых ему не захотелось воспользоваться даже старым платьем, чтобы укрыться им вместо одеяла.
Наконец он остановился у бумажных кип, которые крайне его заинтересовали.
Все пачки был перевязаны, и трогать их он не стал.
Вытянув шею и оглядываясь вокруг, Жильбер стал осторожно пробираться между мешками с бобами.
Мешки были сделаны из листов очень белой бумаги, скрепленной булавками; на бумаге было что-то напечатано.
Неловко повернувшись, Жильбер задел головой за веревку, и один из мешков упал.
Побледнев и перепугавшись, как будто он взломал замок денежного сундука, Жильбер поспешно принялся собирать с пола рассыпавшиеся бобы и класть их назад в мешок.
Занимаясь этим, Жильбер машинально бросил взгляд на бумагу и так же машинально прочел несколько слов; они возбудили в нем интерес. Он оставил бобы, сел на тюфяк и принялся читать; напечатанное настолько соответствовало его мыслям, а главное, его характеру, что, казалось, было написано не только для него, но попросту им самим. Вот что он прочитал:
«К тому же швейки, горничные, мелкие торговки меня нисколько не прельщали, мне надобны были барышни из благородных; у всякого своя причуда, у меня же была именно эта. В этом предмете я расхожусь с Горацием. И влечет меня к ним вовсе не тщеславие, не их титулы и положение в обществе, а свежий цвет лица, точеные руки, изысканные украшения, утонченность и щеголеватость, манера держаться и изъясняться, изящные, хорошо сшитые платья, крохотные туфельки, ленты, кружева, прекрасно уложенные волосы. Я предпочту даже не особенно красивую — лишь бы все это было у нее. Я и сам нахожу сие пристрастие довольно нелепым, но сердце мое наперекор воле влечется к ним».
Жильбер вздрогнул, на лбу у него выступила испарина: невозможно было лучше выразить его мысли, пристрастия, вкусы. Вот только Андреа не была «не особенно красивой». Все это было у нее, и она была очень красива. Жильбер стал жадно читать дальше.
После приведенных нами строк шел рассказ об очаровательном приключении молодого человека и двух девушек: там была и прогулка верхом, сопровождавшаяся теми прелестными возгласами, что делают женщин еще обворожительней, поскольку выдают их слабость, и путешествие на крупе лошади позади одной из девушек, и ночное возвращение, еще более чарующее и упоительное.
Любопытство Жильбера возрастало; он развернул мешок и с бьющимся сердцем прочитал все, что было на нем напечатано, затем, посмотрев номер страницы, начал искать продолжение. Страницы шли не по порядку, однако ему удалось найти семь или восемь мешков, на которых рассказ продолжался. Жильбер выдернул из них булавки, высыпал бобы, положил листы по номерам и продолжал чтение.
На сей раз это была другая история. На новых страницах повествовалось о любви бедного, безвестного юноши к знатной даме. Она снизошла до него или, вернее, он возвысился до нее, и дама приняла его как ровню и сделала своим любовником, посвятив его во все тайны сердца и давние свои девичьи мечтания, столь недолговечные, что к старости они кажутся нам лишь яркими метеорами, молниеносно промелькнувшими по звездному небу весны.
Имя молодого человека нигде не было названо. Знатную даму звали госпожою де Варен — именем нежным и приятным для произношения.
Жильбер уже размечтался о счастье провести всю ночь за чтением; радость его усиливалась длинной вереницей мешков, которые еще предстояло опустошить, как вдруг раздалось легкое потрескивание: сальная свечка, нагревшись от медного подсвечника, растаяла, вонючий дым устремился к потолку, фитиль погас, и Жильбер очутился в темноте.
Все это произошло так быстро, что исправить положение не было никакой возможности. Вынужденный прервать чтение на середине, Жильбер едва не разрыдался от ярости. Бросив пачку листов на рассыпанные бобы, он улегся на тюфяк и, несмотря на досаду, мгновенно уснул.
Молодой человек спал, как спят в восемнадцать лет; проснулся он лишь тогда, когда заскрипел висячий замок, на который вечером Жак закрыл дверь чердака.
Было уже совсем светло; открыв глаза, Жильбер увидел, как его хозяин тихонько входит в каморку.
Юноша окинул взглядом рассыпанные бобы и мешки, превратившиеся в бумажные листы.
Взгляд Жака устремился в том же направлении.
Жильбер почувствовал, как его лицо покрывается краской стыда, и, не слишком понимая, что говорит, пробормотал:
— Доброе утро, сударь.
— Доброе утро, друг мой, — ответил Жак. — Как спалось?
— Прекрасно, сударь.
— Вы случайно не сомнамбула?
Жильбер не знал, что означает слово «сомнамбула», но понял: его просят объяснить, что означают бобы, высыпанные из мешков, и мешки, освобожденные от бобов.
— Увы, сударь, — проговорил он, — я понимаю, почему вы меня об этом спрашиваете: признаюсь, виноват во всем я, но это дело, по-моему, поправимое.
— Безусловно. Однако почему ваша свеча догорела до конца?
— Я лег очень поздно.
— А почему же вы легли поздно? — с явным подозрением осведомился Жак.
— Потому что читал.
Все еще недоверчиво Жак окинул взглядом загроможденный чердак.
— Этот лист, — стал объяснять Жильбер, показывая на первый разобранный им на листы мешок, — этот лист, на который я случайно бросил взгляд, так меня заинтересовал… Сударь, вы столько всего знаете — скажите, из какой книги эти листы?
Жак небрежно взглянул и бросил:
— Не знаю.
— Это, несомненно, роман, притом прекрасный, — пояснил Жильбер.
— Вы полагаете, это роман?
— Да, потому что в нем говорится о любви, как в романах, только лучше.
— А я вот прочитал внизу страницы слово «Исповедь» и подумал… — продолжал Жак.