Страница 99 из 125
Потом он подошел к окну, выглянул в него и продолжал:
— Какая строгость! Пара часовых! Страшно и подумать, что меня заперли сюда на неделю, может быть, на две недели, до тех пор, пока новое событие не заставит забыть о смерти Ришона. Хорошо, что в наше время события совершаются быстро и жители Бордо довольно легкомысленны. Но между тем мне все-таки придется поскучать порядочно. Бедная Клер! Она, верно, в отчаянии; к счастью, она знает, что меня посадили в тюрьму. Да, она знает это и, стало быть, уверена, что я тут не виноват… Черт возьми! Куда бегут все эти люди? Кажется, к эспланаде. Однако в этот час не может быть ни парада, ни казни. Все они бегут в одну сторону. Право, они, кажется, знают, что я здесь, за решеткой, как медведь…
Каноль, скрестив на груди руки, прошелся несколько раз по комнате. Стены настоящей тюрьмы внушали ему философические мысли, которым обычно он предавался очень мало.
— Какая глупая вещь война! — прошептал он. — Вот бедный Ришон, с которым я обедал месяц тому назад, он погиб! Неустрашимый, он, верно, убит у своих пушек, и я должен бы был погибнуть так же! Да я и погиб бы, если б меня осаждал кто-нибудь другой, а не виконтесса. Женская война эта в самом деле страшнее всех возможных войн. По крайней мере, я ничем не способствовал смерти друга. Слава Богу! Мне не пришлось обнажать шпагу против брата, это утешает меня. И этим обязан я все-таки моему ангелу-хранителю, моей даме… Если хорошенько подумать, очень многим обязан я ей!
В этот момент вошел офицер и перебил монолог Каноля.
— Не угодно ли вам поужинать, сударь? — спросил он. — Извольте приказать, тюремщику велено давать вам все, чего вы захотите.
«Это хорошо, — подумал Каноль, — они, кажется, намерены хорошо обходиться со мной все время, пока я буду сидеть здесь. Я было подумал совсем противное, судя по злому лицу принцессы и по дрянным рожам ее асессоров…»
— Я жду, — повторил офицер, кланяясь.
— Ах, верно, простите меня! Ваша необыкновенная учтивость навела меня на некоторые размышления… Вернемся к делу: да, сударь, я буду ужинать, потому что очень голоден. Впрочем, я обыкновенно умерен, и солдатского ужина мне довольно.
— Теперь, — сказал офицер, подходя к нему с участием, — не хотите ли дать мне какое-нибудь поручение… к кому-нибудь в городе… Разве вы ничего не ожидаете?.. Вы сказали, что вы солдат. Но я ведь тоже солдат, стало быть, считайте меня вашим товарищем.
Каноль посмотрел на него с удивлением.
— Нет, сударь, у меня нет вам никакого поручения, я никого не жду, кроме одной особы, которую не смею назвать. Покорнейше благодарю за предложение считать вас товарищем. Вот моя рука, сударь, и, если мне впоследствии понадобится что-нибудь, я не забуду о вас.
В этот раз офицер с удивлением взглянул на него.
— Хорошо, сударь, — сказал он. — Вам сейчас подадут ужин.
Он вышел.
Через минуту два солдата принесли ужин, гораздо более изысканный, чем желал Каноль. Он сел за стол и с удовольствием принялся за еду.
Солдаты тоже удивленно смотрели на него. Каноль принял их удивление за зависть, так как ему подали превосходное бордоское вино, и он сказал:
— Друзья мои, принесите еще два стакана.
Один солдат вышел и скоро вернулся со стаканами.
Каноль наполнил их, потом налил немного в свой стакан.
— За ваше здоровье, друзья! — сказал он.
Солдаты взяли стаканы, машинально чокнулись с Канолем и выпили, не отвечая на его тост.
«Они не очень учтивы, — подумал Каноль, — но пьют хорошо. Нельзя же требовать от них всего».
И он продолжил ужин, победоносно доведя его до конца.
Когда он кончил и встал, солдаты вынесли стол.
Офицер опять вошел.
— Ах, Боже мой, — сказал ему Каноль, — сударь, отчего вы не ужинали со мной? Ужин был бесподобный.
— Я не мог иметь этой чести, сударь, потому что сейчас только встал из-за стола. Я пришел…
— Посидеть со мной? — спросил Каноль. — Если так, позвольте поблагодарить вас, вы чрезвычайно любезны.
— О нет, сударь, моя обязанность гораздо неприятнее. Я пришел сказать вам, что у нас в тюрьме нет пастора, а есть только католический капеллан. Мы знаем, что вы протестант, и потому различие религий может затруднить вас…
— Меня, сударь? В чем? — спросил Каноль простодушно.
— Но, — отвечал офицер в смущении, — может быть, вы захотите помолиться.
— Помолиться? Что ж! — отвечал Каноль с улыбкой. — Об этом я подумаю завтра, я молюсь только по утрам.
Офицер посмотрел на Каноля с изумлением, которое скоро перешло в глубокое сострадание. Он поклонился и вышел.
— Черт возьми, — прошептал Каноль, — видно, весь свет глупеет! С тех пор как бедный Ришон умер, все люди, которых я встречаю, кажутся или дураками, или дикими зверями. Черт возьми! Неужели я не увижу лица, хотя бы немного сносного!
Едва он договорил эти слова, как дверь комнаты растворилась и кто-то бросился к нему на шею, прежде чем он мог узнать гостя. Тот обнял его обеими руками и зарыдал.
— Господи Боже мой! — сказал Каноль, высвобождаясь из объятий. — Вот еще сумасшедший. Что такое? Не попал ли я в желтый дом?
Но, отступая назад, он нечаянным движением сбросил шляпу с головы незнакомца, и прекрасные белокурые волосы госпожи де Канб упали на ее плечи.
— Вы здесь? — вскричал Каноль, бросившись к ней и заключая ее в объятия. — О, простите, что я не узнал вас или не угадал, что это вы…
— Тише, — сказала она, поспешно поднимая шляпу и надевая ее. — Тише! Если узнают, что я здесь, так, может быть, отнимут у меня мое счастье. Наконец-то мне разрешили увидеть вас еще раз. О, Боже мой, Боже мой! Как я счастлива!
И Клер, чувствуя, что грудь ее сейчас разорвется, зарыдала.
— Еще раз! — повторил Каноль. — Вам разрешили увидеть меня еще раз? И вы говорите это со слезами? Стало быть, вы уж не должны были видеть меня? — спросил он с улыбкой.
— О, не смейтесь, друг мой, — отвечала Клер, — ваша веселость терзает меня. Не смейтесь, умоляю вас! О, если б вы знали, каких трудов стоило мне пробраться к вам, и это было почти невозможно… без помощи Ленэ, этого добрейшего человека… Но поговорим о вас, бедный друг. Боже мой! Вы ли это? Вас ли я вижу? Вас ли могу прижать к груди?
— Меня, меня, точно меня, — отвечал Каноль, смеясь.
— Ах, зачем притворяться веселым? Это бесполезно, я все знаю. Никто не знал, что я люблю вас, и потому ничего не скрывали от меня.
— Так что же вы знаете?
— Ведь вы ждали меня, — продолжала виконтесса, — не так ли? Вы были недовольны моим молчанием, не правда ли? Вы, верно, уже бранили меня?
— Я беспокоился, был недоволен, правда, но я не думал бранить вас. Я знал, что какое-нибудь важное обстоятельство, которое сильней вашей воли, удаляет вас от меня, и во всем этом я вижу одно несчастье: свадьба наша должна быть отсрочена на неделю, может быть, на две.
Клер, в свою очередь, посмотрела на Каноля с тем же изумлением, с каким смотрел офицер несколькими минутами раньше.
— Как! Вы не шутите? — спросила она. — И вы действительно не боитесь, не испуганы?
— Боюсь ли я? — отвечал Каноль. — Да чего же мне бояться? Уж не подвергаюсь ли я какой-нибудь опасности, которая мне неизвестна?
— Ах, несчастный, он ничего не знает!
И в естественном опасении внезапно сказать правду тому, для кого это сообщение таило столь страшную угрозу, она, сделав над собой невероятное усилие, удержала слова, которые, вырвавшись из сердца, были уже у нее на устах.
— Нет, я ничего не знаю, — сказал серьезно Каноль. — Но вы скажете мне все, не так ли? Ведь я мужчина. Говорите, Клер, говорите.
— Вы знаете: Ришон погиб.
— Да, знаю, — отвечал Каноль.
— Но знаете ли, как он умер?
— Нет, но догадываюсь… Он, верно, убит в бою, на стенах Вера?
Клер помолчала с минуту, потом голосом звучным, как медь, звенящая по убитому, медленно сказала:
— Его повесили в Либурне на рыночной площади!
Каноль отскочил.