Страница 19 из 125
— Ну, — сказала Нанон, — признавайтесь, что вы влюблены.
— Пожалуй, не отказываюсь, — отвечал Ковиньяк с победоносной улыбкой, стараясь уловить в глазах собеседников крупицу истины, чтобы с ее помощью придумать большую ложь.
— Хорошо, хорошо, — прервал герцог, — однако ж пора завтракать. Вы расскажете нам, барон, про ваши любовные интрижки за завтраком. Франсинетта, подай прибор господину де Канолю. Вы еще, надеюсь, не завтракали, капитан?
— Еще нет, монсеньер, и должен даже признаться, что утренний воздух придал мне удивительный аппетит.
— Скажите лучше, ночной воздух, повеса, потому что вы всю ночь провели на большой дороге.
«Черт возьми! — подумал Ковиньяк. — Мой зять на этот раз угадал правильно».
Потом он прибавил вслух:
— Пожалуй, извольте, соглашусь, ночной воздух…
— Так пойдемте же, — сказал герцог, подавая руку Нанон и переходя в столовую вместе с Ковиньяком. — Вот тут, надеюсь, достаточно работы для вашего желудка, как бы он ни был взыскателен.
Действительно, Бискарро превзошел самого себя: блюд было немного, но все они были отборные и приготовлены превосходно. Янтарное вино Гиени и красное бургонское выливалось из бутылок, как потоки золота и каскады рубинов.
Ковиньяк ел за четверых.
— Этот малый поступает в высшей степени любезно! — сказал герцог. — А вы почему не едите, Нанон?
— Мне уж не хочется, монсеньер.
— Милая сестрица! — вскричал Ковиньяк. — Подумать только, удовольствие видеть меня отняло у нее аппетит. Право, мне досадно, что она так любит меня!
— Возьмите кусочек курицы, Нанон, — сказал герцог.
— Отдайте его моему брату, монсеньер, — отвечала Нанон, заметившая, что тарелка Ковиньяка быстро пустеет, и боявшаяся, что он опять начнет насмехаться над нею, когда кушанье исчезнет.
Ковиньяк подставил тарелку и улыбнулся, выражая этим благодарность. Герцог положил ему кусок курицы, и Ковиньяк поставил перед собою тарелку.
— Ну, что же вы поделываете, Каноль? — спросил герцог с фамильярностью, которая показалась Ковиньяку чудесным предзнаменованием. — Разумеется, я говорю не о любовных делах.
— Напротив, говорите о них, монсеньер, говорите сколько вам угодно, не церемоньтесь, — отвечал Ковиньяк, которому частые приемы медока и шамбертена развязали язык. Впрочем, он не боялся появления своего двойника, что редко случается с теми, кто принимает на себя чужое имя.
— Ах, герцог, — сказала Нанон, — он очень хорошо понимает шутку!
— Так мы можем потолковать с ним об этом молоденьком дворянине? — спросил герцог.
— Да, о том юноше, которого вы встретили вчера вечером, братец, — прибавила Нанон.
— Да, на дороге, — сообщил Ковиньяк.
— И потом в гостинице метра Бискарро, — прибавил герцог д’Эпернон.
— Да, потом в гостинице метра Бискарро, — повторил Ковиньяк, — сущая правда.
— Так вы в самом деле с ним встретились? — спросила Нанон.
— С молоденьким дворянином?
— Да.
— Каков он был? Ну, говорите откровенно, — сказал герцог.
— По правде сказать вам, — отвечал Ковиньяк, — он был очень мил: белокурый, стройный, изящный, ехал со слугой.
— Именно так, — сказала Нанон, кусая губы.
— И вы влюблены в него?
— В кого?
— В этого дворянчика, белокурого, стройного, изящного?
— Что это значит, монсеньер? — спросил Ковиньяк, готовясь рассердиться. — Что хотите вы сказать?
— Что? У вас до сих пор хранится на сердце жемчужно-серая перчатка? — спросил герцог, лукаво улыбаясь.
— Жемчужно-серая перчатка?
— Да, та самая, которую вы так страстно нюхали и целовали вчера вечером.
Ковиньяк понял все.
— А, этот мальчик был дамой? — вскричал он. — Ну, даю вам честное слово, что я угадал эту шутку!
— Теперь уж нет сомнения, — прошептала Нанон.
— Налейте мне вина, сестрица, — сказал Ковиньяк. — Не знаю, кто опустошил бутылку, которая стояла воле меня, но в ней уже нет ничего.
— Хорошо, хорошо! — сказал герцог. — Есть еще возможность вылечить его, если любовь не мешает ему ни есть, ни пить. Государственные дела не пострадают от такой любви.
— Как! Чтобы от любви пострадали дела короля? Никогда! Дела короля прежде всего! Дела короля — вещь священная! За здоровье его величества, монсеньер!
— Можно надеяться на вашу преданность, барон?
— На мою преданность королю?
— Да.
— Разумеется. Я готов позволить изрезать себя на куски за него… иногда.
— И это очень просто, — перебила Нанон, боясь, что, придя в возбуждение от медока и шамбертена, Ковиньяк забудет свою роль и станет самим собой. — И это очень просто; разве вы не капитан войск его королевского величества по милости герцога?
— И никогда этого не забуду, — отвечал Ковиньяк с изумительным душевным волнением, положив руку на сердце.
— Мы и не то сделаем после, — сказал герцог, — а что-нибудь побольше.
— Благодарю, монсеньер, благодарю!
— И мы уже начали.
— В самом деле?
— Да. Вы слишком скромны, мой молодой друг, — возразил д’Эпернон. — Когда вам нужна будет протекция, надобно обратиться ко мне. Теперь, когда вам не нужно ходить окольной дорогой, когда вам уже не нужно скрываться, когда я знаю, что вы брат Нанон…
— Теперь, монсеньер, — вскричал Ковиньяк, — я всегда буду обращаться прямо к вам!
— Вы обещаете?
— Даю слово.
— Прекрасно сделаете. Между тем сестра объяснит вам, о чем мы теперь хлопочем: она должна отдать вам письмо от меня. Может быть, все счастье ваше зависит от поручения, которое я даю вам по ее просьбе. Попросите совета у сестры вашей, молодой человек, попросите у нее совета: она умна, осторожна и чрезвычайно добра. Любите сестру вашу, барон, и будьте уверены, что я всегда буду к вам милостив.
— Монсеньер, — воскликнул Ковиньяк с непритворной радостью, — сестра моя знает, как я люблю ее, как я желаю видеть ее счастливой, славной и особенно… богатой!
— Ваш пыл нравится мне, — сказал герцог, — так останьтесь с Нанон, а я пойду и займусь одним мерзавцем. Но, кстати, барон, — прибавил герцог, — может статься, вы можете дать мне какие-нибудь сведения об этом бандите?
— Охотно, — отвечал Ковиньяк. — Только надобно знать, о каком бандите вы говорите. В наше время их развелось очень много и все они разные.
— Вы совершенно правы, этот чрезвычайно дерзок, подобного я еще не видывал.
— В самом деле?
— Представьте, этот мерзавец взамен письма, которое писала вам вчера сестра и которое он заполучил после гнусного убийства, выманил у меня чистый бланк с моей подписью.
— Бланк, в самом деле?
Потом Ковиньяк прибавил с наивным видом:
— Но зачем же вам было нужно это письмо, посланное сестрою к брату?
— Вы забываете, что я не знал об этом родстве.
— Ах, правда.
— И притом имел глупость, надеюсь, вы простите меня, Нанон, — прибавил герцог, подавая ей руку, — имел глупость ревновать вас.
— Вы ревновали? В самом деле?.. Ах, монсеньер! Как вам не стыдно!
— Так я хотел спросить у вас, не знаете ли вы, кто был этот доносчик?
— Нет, право, не знаю… Но монсеньер понимает, что подобные дела не остаются безнаказанными и вы со временем узнаете преступника.
— Да, разумеется, — отвечал герцог, — и я принял меры для этого, но мне было бы гораздо приятнее узнать теперь.
— Так вы приняли меры? — спросил Ковиньяк, слушая в оба уха. — Вы приняли меры, монсеньер?
— Да, да, — продолжал герцог, — и мерзавец будет очень счастлив, если его не повесят за тот бланк.
— Ого! — сказал Ковиньяк. — А каким образом отличите вы этот бланк от прочих, которые вы даете, монсеньер?
— На нем сделана пометка.
— Какая?
— Для всех она невидима, но я узнаю бланк химическим способом.
— Чудесно! — сказал Ковиньяк. — Вы, монсеньер, поступили чрезвычайно остроумно в этом случае, но смотрите, остерегитесь, этот мерзавец, может быть, догадается.
— О, этого нельзя опасаться, кто скажет ему об этой пометке?