Страница 52 из 75
Он был, несомненно, талантлив. Причем в любом жанре – от бесформенных пятен до превосходно выполненных портретов. Хотя некоторые его полотна, на мой взгляд, были просто мазней. Но были и такие, от которых нельзя было отвести взгляда. Я не знаю, писал ли он все эти картины сам, но, по крайней мере, делать это он мог.
До недавнего времени я подозревал, что он такой же художник, как Тринадцатая – поэтесса. Однако после того, как у меня на глазах Седьмой небрежно набросал Секцию Встреч, пришлось признать, что рисовать он умеет. Причем великолепно.
И вот этот-то человек остался последним в списке подозреваемых. А ведь если отбросить ни на чем не основанный книжный стереотип гомункулуса, инфантильного, хлипкого существа, он мог быть превосходным Зрителем. Тем более что вялых, анемичных личностей здесь не было вообще. Это объяснило бы все: и его шумную раскованность, и разнообразие жанров, и полнейшие отсутствие каких-либо аргументов в пользу его актерства. А главное, это уничтожило бы то темное чувство опасности, которое охватывало меня все сильнее и сильнее. Но для выявления Зрителя способов не существовало. Надо было продолжать наблюдения, теперь уже концентрируясь только на одном человеке.
Около трех недель спустя я пришел домой в исключительно бодром настроении, чего не случалось со мной последние месяцы. Поводов для радости хватало. Человек, называвший себя Седьмым, продолжал быть образцовым бессмертным. Несмотря на все наши старания, мы не смогли обнаружить даже малейший изъян в его поведении. Он был подозрительно естественен. Перед нами забрезжила надежда.
Происшествие, так испугавшее нас во время последнего свидания, постепенно изглаживалось из памяти. Николь не стала подозрительней ни на йоту. Посмеявшись над моей сонливостью, она больше никогда не упоминала о том страшном для нас утре. Я уже стал подумывать о новом свидании, хотя понимал, что пока это не более чем мечта.
Сегодня после двухдневного перерыва я наконец-то встретился с Мари. Мы столкнулись в дверях кабинки в Секции Врачевания, куда я пришел для очередного анализа крови. Мари, прижимая пальцем белую полоску пластыря, выходила из двери как раз в тот момент, когда я подходил к ней. Мы остановились на несколько минут поболтать, и даже самый придирчивый наблюдатель не смог бы найти ничего предосудительного в этой беседе.
Вследствие всех этих причин я был настроен благодушно. Настолько, насколько мне позволяли подозрения, которые хоть и уменьшились, но все же никак не исчезли. В спальне я растянулся на кровати и некоторое время лежал, прикидывая, сколько времени надо еще следить за Седьмым, чтобы с легким сердцем объявить его Зрителем. Придя к выводу, что двух месяцев должно быть достаточно, я еще больше повеселел – как-никак срок относительно краткий, сладко потянулся и обвел комнату хозяйским взглядом.
Моему жилищу такого взгляда явно не хватало. Разбросанные повсюду вещи напоминали холмы. Вперемежку с книгами и тетрадями на стульях лежали листы бумаги, покрытые схемами и вопросительными знаками. Вся обстановка красноречиво намекала на необходимость уборки.
Вздохнув, я слез с кровати и стал наводить порядок. Процедура заняла около получаса. Под занавес я был вознагражден неожиданной находкой – под кроватью обнаружилась длинная линейка. Кстати, не мешало бы ее Седьмому вернуть. Поиски поисками, а держать месяцами взятую на один вечер вещь нехорошо. Заодно отличная возможность лишний раз пообщаться с подследственным. Впрочем, какой он подследственный. Самый настоящий Зритель.
Решено – сделано. Через десять минут я был у Седьмого. Он встретил меня очень радушно и сразу стал уверять, что я зря беспокоился. Во-первых, о линейке он уже и думать забыл. Во-вторых, у него есть другая. В-третьих, он все равно очень рад меня видеть. А в-четвертых, не вообразил ли я, что ему нужна линейка для создания картин? Я как мог уверил его, что подобное больше не приходит мне в голову, и сразу согласился на его предложение задержаться. На этот раз я был заинтересован в продолжительной беседе.
Предоставив мне диван, Седьмой с размаху сел в кресло и немедленно принялся рассказывать, какая идея осенила его вчера. Живопись, оказывается, давно нуждается во встряске. Конечно, благодаря некоторым энтузиастам какое-то движение вперед имеет место, но все же ничего нового не создавалось уже долгие годы. Течения сформировались еще во Втором периоде и с тех пор не подвергались сколько-нибудь серьезным изменениям. Нужен свежий подход! Нужно что-то истинно новое! Мы не можем больше топтаться на месте. Потенциал, заключенный в изобразительном искусстве, не использован пока и на тысячную долю. Мы должны идти вперед! Больше пока он ничего придумать не смог, но само осознание этой необходимости уже является очень важным шагом на пути к новым высотам.
Я слушал и размышлял о том, какая блестящая жизнь ждала бы его в большом мире. Эта неуемная энергия в соединении с талантом могла выдвинуть его в первые ряды современных художников. Кто знает, может быть, экспериментаторы, сами того не ведая, вырастили нового Дали. А он вынужден был прозябать в этих стенах, даже не подозревая о своих возможностях. С другой стороны, может быть, именно ему суждено было стать символом новой жизни для всего человечества…
– … впрочем, кое-что я тебе сейчас покажу, – закончил Седьмой и скрылся во внутренней комнате.
Оставшись один, я сделал то, что делают многие гости, когда хозяева их ненадолго покидают: встал и прошелся по комнате, осматривая обстановку. Гостиная Седьмого представляла собой нечто среднее между комнатой для приема гостей и мастерской. Причем мастерская явно побеждала. Для такого небольшого помещения здесь было слишком много картин (разумеется, все они были написаны хозяином).
Картины занимали все стены, стояли на полу, и даже из-под дивана высовывался краешек белого листа. Я прохаживался и вглядывался в полотна, пытаясь вообразить, что думал их уникальный создатель, когда писал их.
Осмотрев все, я как хороший гость вернулся на диван. Седьмой задерживался. Я потер лицо, сменил позу и, не зная, чем еще заняться, бесцельно потянул плотный лист, край которого белел у моих ног. Лист оказался абсолютно чистым, и я чуть было не сунул его обратно, но тут мне пришло в голову, что рисунок может быть на другой стороне. «Наверное, и там ничего нет», – вскользь подумал я и перевернул лист. С него на меня смотрело хмурое, подозрительное и высокомерное лицо Наполеона Бонапарта.
Что делать теперь? Что ждет нас? Чего добиваются эти люди? Зрителя не существует. Не существует! Все эти россказни о дерзкой идее, о человеке, не знающем смерти, – все это было сладкой ложью, ловушкой, гигантским обманом. Нас поманили огромными деньгами, и мы, как бабочки на огонь, слетелись в это страшное место. И теперь нас, точно бабочек, готовили для какого-то гербария.
Я с отвращением вспоминал сегодняшний ужин. Порцию каких жутких веществ я добровольно отправил в свой организм? Что они делают со мной? С Мари? В кого мы превращаемся? Что станет с нами через три года?
Да, некоторые из окружающих нас людей подходят к концу своего срока. Да, все они выглядят нормально. Но люди ли это? Или просто оболочки, под которыми осталось немного человеческого? И как, как нам избежать такой же участи?
Я метался от вопроса к вопросу. Что здесь происходит? Что с нами делают? Как отсюда бежать? Чего хочет эта невидимая рука, которая безжалостно управляет нами? И в этот момент невидимая рука напомнила о себе.
– Пятый, подойдите, пожалуйста, к микрофону, – произнес холодный голос Тесье. – Мне надо с вами поговорить.
Я замер. Тесье? Неужели это совпадение? За все это время он говорил со мной только однажды, тогда, после разговора с Эмилем.
– Подойдите к микрофону, – повторил голос. – И не пытайтесь сделать вид, что вы спите.
Неужели намек на то утро? Медленно переставляя ноги, я подошел к столу, сел и включил микрофон. Что бы это ни было, никаких доказательств у них нет. Надо быть спокойным… спокойным…