Страница 21 из 75
Дав мне понажимать на кнопки и убедившись в том, что я понимаю их назначение, он направился к выходу. Но на полпути к дверям вдруг остановился и, указывая на телевизор, спросил:
– А что вы там все делаете?
Мне вспомнилась беседа с моим тезкой, и с каким-то неожиданным злорадством я ответил:
– Извини, не имею права сказать.
Он, видимо, уже привык к подобным ответам и, ничуть не обидевшись, ухмыльнулся, махнул мне рукой и вышел. Я остался один.
Опять новая пустая комната, похожая на гостиничный номер, опять неизвестность, опять «а этого вам знать не полагается». Когда же это все закончится? Я прошел в ванную и уныло посмотрел в зеркало. Прощай, родимая физиономия. Теперь ты останешься только на фотографиях. Отныне в зеркале меня ожидает лицо Пятого. Интересно, через три года бессмертия у меня тоже появится такой спокойный, уверенный взгляд?
Звучит-то как – три года бессмертия. А вот моему взгляду не мешало бы стать спокойнее. Сейчас в нем только плохо сдерживаемая злость. Проклятый Тесье! Неужели нельзя было все рассказать? Теперь три года надо гадать.
Нашим предшественникам было хорошо – они все знали. А за нами будут следить Старший Брат и его младшие братья. Жаль, не знал я об этом секрете, пока говорил с Пятым… Впрочем, он мне все равно ничего бы не сказал. И Четвертый бы Полю не сказал.
Хм, Четвертый… А ведь он-то пока еще там. И благодаря успеваемости Поля может остаться в своей роли еще надолго. Если только конкурент Поля не окажется слишком умным, чего о нем пока сказать нельзя.
Я удовлетворенно опустился в кресло. Мир представлялся уже в более радужных тонах. Если я приду в этот инкубатор раньше, чем нынешние Четвертый и Восьмая покинут его, возможно, мне и удастся узнать, кто такой этот подопытный. Хотя зачем мне это надо? А ни за чем. Просто очень любопытно. Хоть какая-то цель в этом ненормальном мире, где ничего нельзя добиваться.
Кстати, почему бы мне на него сейчас не посмотреть? Делать-то все равно нечего.
Я взял пульт и уверенно нажал красную кнопку. Телевизор приветливо засветился ровным светом. Передо мной встала картина, которую демонстрировал Тесье. Огромная Секция Встреч. Те же статуи, живопись на стенах, гуляющая праздная молодежь. Пятый уже ушел. Шумные Вторая и Двенадцатый переместились в другой конец помещения. Теперь их внимание привлекало загадочное полотно, представлявшее собой невообразимое сочетание зеленых и желтых пятен. Обсуждение шло так же серьезно, но уже с меньшим азартом. Азарта, кстати, у них поубавилось уже через минуту после того, как Тесье потребовал сбавить эмоции. Оперативно здесь работают.
Глядя на них, я сообразил, что Тесье допустил ошибку. И еще какую! Теперь я знал, что по крайней мере эти двое являются актерами. Саркастически улыбаясь, я принялся осваивать пульт. Вправо, влево, приблизить… Камера двигалась рывками, но с этим я надеялся освоиться быстро.
Все же до чего же приятные, доброжелательные лица у этих «бессмертных»! Нет, эти ребята доносить не станут. Как-нибудь споемся. Умиротворенный, я нажимал податливые кнопки и с удовольствием наблюдал, как движения камеры становятся все более и более плавными.
На следующее утро, последний раз взглянув на себя в зеркало, я пунктуально явился в операционную ровно в девять. Меня приветливо встретили, осведомились, хорошо ли я себя чувствую, и сказали, что не сомневаются в успехе операции. После этого моя роль заключалась в том, чтобы улечься на операционный стол, протянуть руку, в которую медсестра ловко и почти безболезненно воткнула иголку внутривенного наркоза, глубоко вдохнуть и с блаженным выражением слушать, как доктор Фольен считает: «Раз, два, три…» На этом я отключился.
Следующее воспоминание: я пытаюсь понять, где нахожусь, почему мое лицо онемело и что это за белые полосы, в которые я упираюсь взглядом, когда смотрю вниз. Несколько минут – и я наконец понимаю, что лежу на кровати в новой комнате, белые полосы – это бинты, охватывающие все мое лицо, а чувствительность отсутствует, поскольку наркоз еще не перестал действовать. Затем в поле зрения возникает довольная улыбка Фольена. Пытаюсь открыть рот, чтобы спросить его, как прошла операция, но он предостерегающе прикладывает палец к губам.
– Вам лучше пока не разговаривать, – говорит он. – Швы еще очень свежие.
И, заботливо поправив одеяло, добавляет:
– Все прошло превосходно. Дополнительных операций не потребуется.
Я впервые слышу о том, что операция могла оказаться не единственной, но в голове у меня такой туман, что думать об этом нет сил. Устало провожаю глазами Фольена и тут же снова проваливаюсь в беспамятство.
Сейчас я в какой-то апатии. Делать ничего не хочется. Задумчиво прикасаюсь к забинтованной щеке и тут же отдергиваю руку. Прошло два дня с тех пор, как мне изменили внешность. Бинты с меня снимут через неделю, а пока только освободили доступ ко рту. Одеревенение лица давно прошло и сменилось неприятным щекочущим ощущением. Прием пищи, простой разговор, чистка зубов – все это мне пока дается с трудом. Не говоря уже о зевоте.
И еще донимает зуд за правым ухом. Тоненькая таблетка динамика спрятана там, и ее присутствие вызывает неудержимое желание почесать шов. Удерживая себя от соблазна, коротаю время в наблюдениях за своим «инкубатором», а еще перелистываю книгу с портретами всех его жителей. Мне необходимо запомнить все лица к моменту выхода в свет.
На третий день ко мне приходит неожиданный посетитель – Катру.
– Я люблю навещать своих учеников после операции, – сообщает он, усаживаясь возле моей кровати. – Мне нравится общаться с ними после того, как им все объяснили. Как вы себя чувствуете, Пятый?
– Неплохо, – только и могу я прогудеть сквозь бинты.
– Не утруждайте себя подробными ответами, – машет он, как будто я рассказывал ему о своем самочувствии полчаса.
Затем поднимает мою книгу с фотографиями.
– Последний этап учебы, – комментирует он, потом аккуратно кладет книгу обратно на тумбочку.
Я не совсем понимаю, зачем он пришел. Катру изучающе смотрит на меня.
– Ну, как вам правда? – спрашивает мой профессор, и по его интонации я догадываюсь, что вопрос скорее риторический. – Предполагали ли вы такое?
Я отрицательно мотаю головой. Бинты трутся о подушку, отзываясь неприятным шумом в голове.
– Грандиозно, не правда ли? – с подъемом говорит профессор. – Не столько масштаб, сколько идея. Как смело, как дерзко, как необычно. И главное-то – идея ведь лежит на поверхности. Только никто до нас ее не подобрал.
Я пытаюсь выразить свой скептицизм взглядом и неопределенным мычанием. Очевидно, мне это удается, потому что Катру смотрит на меня и уже не так приподнято говорит:
– Насколько я понимаю, вы не разделяете моих восторгов.
Я несколько виновато пожимаю плечами: да, вот так, уж простите, не разделяю. Он закладывает ногу на ногу и продолжает:
– Вам, пожалуй, идея наша кажется глупой, а сам эксперимент – бессмысленной тратой времени, усилий и денег. Не стесняйтесь, будьте откровенны. Вы же знаете, теперь вы нам гораздо нужнее, чем мы вам.
Выслушав мои нечленораздельные полуутвердительные звуки, профессор говорит:
– Да, конечно, это ведь так очевидно. Человек стареет, потому что его организм изнашивается. При чем здесь психология? Ничто не вечно, всему приходит конец, бог дал, бог и взял, так устроен свет. Черепаха доживает до двухсот лет, собака – до двенадцати, мотылек не живет и дня, а человек, как говорят оптимисты, может дожить до ста двадцати. Каждому созданию свой срок. А мы тут пытаемся спорить с элементарными фактами, не имея на то никаких серьезных оснований. Напоминает ваши мысли?
Я киваю, пожалуй, слишком радостно. Катру с любопытством смотрит на меня.
– Смерть, – задумчиво говорит он, как будто и не обращаясь ко мне, – старая, добрая, неизменная спутница жизни. Единственное пророчество, которое можно сделать, не будучи пророком, состоит в том, что через сто с лишним лет все люди, живущие сегодня на этой планете, будут мертвы. Единственная деталь, которую мы абсолютно достоверно знаем о своем будущем, – это то, что когда-нибудь умрем. Ни в чем другом здравомыслящий человек не может быть стопроцентно уверен. Планы не исполнятся, начинания не завершатся, все жизнь пойдет наперекосяк, и только смерть не оплошает. Придет и заберет.