Страница 30 из 72
И то сказать, техника по тогдашним временам досталась превосходная — две шикарные голосовые колонки, суперсовременный динамический микрофон фирмы «Элка», усилитель с ревербератором! Государство-то ведь нас, певцов, в этом смысле отнюдь не баловало. Концерт оно тебе организует, а там уж ты выкручивайся сам как можешь. Кроме этого, я приобрел и высококлассную аппаратуру для дома — «квадрофоническую» систему с проигрывателем. Накупил к тому же много всякой всячины иного рода — отрезы на костюмы, очень модный тогда материал кримплен, несколько безделушек типа карманных приемников «Сони» и так далее. В глазах «рядового» советского человека это выглядело невероятным, сказочным богатством, которое я торжественно разместил уже в своей новой трехкомнатной квартире в Сокольниках. Скажем, японский усилитель с проигрывателем были вмонтированы в новейшую финскую стенку. Все это вместе выглядело в глазах моих друзей не меньше, чем богатство Ротшильда.
И в том же 1974 году я купил свою первую машину марки «Жигули», которая обошлась мне в шесть тысяч триста рублей. Моя концертная ставка составляла тогда двадцать пять рублей пятьдесят копеек плюс надбавка, в результате чего общая сумма порой дотягивала и до сорока.
К слову, слухи о моих якобы невиданных богатствах очень скоро дошли до кого надо. И уже в начале 1980-х годов неожиданно начались «наезды» по части проверки легитимности моих доходов. Тогда же я составил специальную справку для ЦК партии, в которой было подсчитано, что я в период своей концертной деятельности «обрабатывал» за год в среднем тридцать восемь — сорок городов. В каждом из них я давал по восемь — десять концертов в местном Дворце спорта, вмещающем примерно пять-шесть тысяч человек. Таким образом, я один «обслужил» в итоге около двух миллионов зрителей, каждый из которых заплатил по два рубля за билет. Выходит, что в копилку государства я внес порядка трех миллионов рублей, а получил от него в награду всего где-то около трех тысяч в общей сумме. То есть в тысячу с лишним раз меньше, чем реально заработал! Мне, правда, возразили, что ничего вы, артисты, на самом деле на зарабатываете, а только лишь перераспределяете деньги, ибо не создаете никаких материальных благ. Вот и поспорь тут с такой логикой!..
Но, как говорится, или жизнь надо принимать такой, как она есть, или пытаться в ней что-то изменить. Я же, врать не буду, диссидентством никогда не занимался, точно так же, как и не вставал в ряды фанатичных защитников существующего строя. У меня есть свои собственные твердые понятия о гражданстве и патриотизме, благодаря чему я могу всегда ощущать себя внутренне свободным и стоять, что называется, «над схваткой» при любом развитии событий. Настоящий артист в моем понимании — не политик. Это чуждо самой природе его творчества. Хотя конечно же никто ему не запрещает придерживаться той или иной общественной идеологии и, так сказать, проповедовать ее путем художественного воздействия на массы… Такого рода позиция дает возможность довольствоваться тем, что есть, но, разумеется, лишь до тех пор, пока это не противоречит моим внутренним убеждениям. Вот почему я достаточно легко переживал все случаи так называемого «государственного рэкета», не впадая в амбиции и удовлетворяясь сознанием того, что, пока я обладаю всем тем, чем одарил меня Господь Бог, в смысле способностей и голоса, нищета мне не грозит. И потому, очевидно, вместо этого все чаще вспоминаю теперь все то курьезное, забавное и занимательное, что приключалось с нами во время заграничных поездок.
Самой главной темой всех советских артистов, независимо от их «звездности», была, разумеется, тема провизии, питания. В соответствии с этим все мы, зарубежные гастролеры, делились на две шутливые категории — «банкомётов» и «суперменов». «Банкомёты» — это те, которые предпочитали брать с собой банки с консервами, а «супермены» предпочитали всему остальному пакеты с суповыми концентратами. Консервы были, конечно, намного удобнее в обращении, их не нужно было варить, подогревать. Супы же нужно было разводить в воде и кипятить, что вызывало уже некоторые проблемы.
Что касается моей японской эпопеи, мы там работали два раза в день — в одиннадцать утра и в час дня на выставке, в три часа дня шли в гостиницу на обед, а в семь вечера у нас было коммерческое выступление в большом спортивном зале. После чего каждый вновь имел возможность проявить свой кулинарный гений на том весьма скудном материале, который предоставляла ему жизнь. Как-то раз я немного опоздал к обеду, когда готовка была уже в полном разгаре. От одной двери доносится аромат загадочного концентрата под громким названием «грибной суп», от другой веет подобным же веществом, но уже под наименованием «суп куриный», а откуда-то еще идет дразнящий ноздри запах жареной колбаски… Все это, разумеется, делается на привезенных с собой из дому электроплитках и в обстановке полной секретности, ибо сумасшедший счет за электроэнергию приходит потом не гостям, а хозяину гостиницы. Стучу в дверь номера, который наш конферансье Алик Писаренко делит с одним из жонглеров. Алик, не отрываясь от готовки, озабоченно спрашивает через дверь:
— Кто там?
Я говорю якобы по-японски:
— Чё то мате кудасайн?
Алик поначалу не врубается:
— Что-что?
— Чё то мате кудасайн? Саёнара! — продолжаю я в том же духе, то есть несу какую-то заведомую ахинею из обрывков японских слов.
Какая разница, если Алик все равно в японском ни бум-бум, как, впрочем, и я сам? Тут главное — точно соблюсти разговорную интонацию! Уж чем-чем, а слухом и способностью подражать Бог меня, надеюсь, не обидел. В результате все мои усилия увенчиваются полным успехом. Алик спохватывается, в панике бросает готовку, кричит:
— Сейчас, сейчас!
Мне ясно, что сейчас творится в его переполошенном мозгу — нагрянул с проверкой хозяин, который может обнаружить в его номере и плитку, и еду, что чревато большими неприятностями!.. Из-за двери доносятся топот, какая-то суета, приглушенные проклятия, а завершается все это шумом спускаемой воды. Все приготовленное вылил, значит, в унитаз. Открывается дверь, в проеме которой, как в картинной раме, красуется живописная фигура Алика с багровой распаренной физиономией и безумными глазами. По лицу струится пот. Остолбенев, Алик молча таращится на меня. А когда до него доходит наконец, в чем дело, выдает такое четырехэтажное русское выражение, от которого, кажется, рухнет гостиница:
— Лева (тра-та-та, и так, и так, и этак, и растак)! Из-за тебя я суп грибной в толчок свалил! Что мы теперь жрать будем?
— Ну ладно, ладно, — говорю, — виноват. А чтобы загладить свою вину, приглашаю вас обоих к себе в номер на яичницу с колбасой под бутылочку сакэ.
Таким образом мы в итоге и помирились.
Вспоминая этот забавный случай, думаю: «А что бы, интересно, запели какие-нибудь Том Джонс или, скажем, Майкл Джексон, если бы нужда заставила их тайком готовить себе дерьмовый супчик на привезенной из дому электроплитке? Удалось бы им сохранять при этом свой знаменитый гонор?» Да что там плитка! А ведь подобной подпольной коммерцией грешила отнюдь не какая-то там «совковая» нищета, пьянь да рвань. Нет, порой самые наши респектабельные персоны, включая и политиков, оккупировали магазины Нью-Йорка, Лондона и Токио, где без всякого зазрения совести «толкали» за бесценок определенные советские товары, пользующиеся на Западе повышенным спросом, — зернистую икру, водку «Столичная», не говоря уже о фотоаппаратах и биноклях с всемирно знаменитой маркой «ЛОМО»… Что касается советских спортсменов, то у них вообще была своя фирменная «фишка». Они скидывались по сто долларов каждый, закупали на это, скажем, тысячу плащей-болонья, заворачивали их в тюк и потихоньку отправляли в багаже вместе со своим спортивным инвентарем. Если такой тюк обнаруживала таможня, бравые олимпийцы отнекивались: «Ничего не знаем, в первый раз видим». А если дело выгорало, делили эти плащи между собой и сбывали их затем соотечественникам по семьдесят рублей за штуку, в то время как на Западе один плащ им обходился всего где-то в два-три доллара.