Апология памяти

И все же, несмотря на всю притягательную магию Большого, я прекрасно отдавал себе отчет в том, что не собираюсь здесь оставаться в качестве рабочего сцены на всю жизнь. Вся надежда была теперь только на следующие вступительные экзамены в ГИТИС. Тут я уже, помня совет декана, начал заниматься в Доме народного творчества на Большой Бронной. Любопытно, что моим руководителем стала Надежда Александровна Казанская, которая до этого всю жизнь пела в периферийных оперных театрах. А ее педагогом был, в свою очередь, ученик самого Камилло Эверарди (у которого учился пению Дмитрий Усатов, учитель Федора Шаляпина). Меня, признаюсь, эти исторические параллели очень даже сильно вдохновили, и я узрел в милой семидесятилетней старушке, какой была в то время Надежда Александровна, не что иное, как тайный знак судьбы, предрекающей мне незаурядное будущее.

Это и подогревало меня во всех моих последующих попытках штурма неприступных бастионов высших театральных заведений Москвы. И надо сказать, моя инициатива оказалась небезуспешной. За год я серьезно окреп как певец, получил некоторую профессиональную подготовку. Аккомпаниаторша, с которой я начинал заниматься в Доме народного творчества на Большой Бронной, так прямо и сказала: «О, Лева, как вы выросли за этот год! У вас появился настоящий, очень крепкий баритон…» Я это чувствовал и сам, так как вполне успешно, на мой взгляд, пел в то время арию Демона, собираясь исполнить ее на экзаменах. Из голоса исчезли неуверенность, дрожание. Но, на мое несчастье, аккомпаниаторша, с которой я планировал показываться на экзаменах, куда-то уехала, к тому же пропали ноты всех моих вокальных партий. Я начал петь что-то другое, что, естественно, во многом снизило эффект. Однако и при таком неблагоприятном раскладе я все-таки дошел до третьего тура. И тут меня срезали снова.

Что скрывать, я ужасно расстроился и дал себе слово совершить еще одну, последнюю попытку. А если и она окажется неудачной, придется поставить на своей артистической карьере крест. Отец, поговорив со мной по душам, посоветовал и вовсе не тратить времени на третью попытку, а сразу же поступать в какой-нибудь «нормальный» институт. Таким образом, я оказался на распутье, уверенность моя в своем певческом призвании была сильно поколеблена. И когда какие-то мои приятели пошли на подготовительные курсы в Геологоразведочный институт, я махнул на все рукой и направился вместе с ними. Хотя, надо сказать, не оставил занятий в вокальном кружке Дома народного творчества и даже поступил в еще один кружок при Клубе завода «Серп и молот». Но геология меня привлекала не долго. После двух-трех занятий я туда ходить перестал, тем более что мне на следующий год светила служба в армии.

И вот наступило время моей третьей, решающей попытки штурма ГИТИСа. И вновь я прохожу два первых тура, а до третьего меня попросту не допустили. И как выяснилось, по весьма простой причине. Меня вызвал к себе проректор ГИТИСа и сообщил, что, так как у них в институте нет военной кафедры, мне нет никакого смысла сдавать дальнейшие экзамены, ибо в сентябре меня все равно заберут в армию. «Поэтому, — говорит он, — мы вас ждем у себя здесь уже после службы. Всего вам доброго».

Что оставалось делать? Отправился обратно на завод точных измерительных приборов, где работал до этого около года. Там мне приходилось собирать манометры и все тому подобное. Место это считалось в каком-то смысле даже престижным, так как устроиться туда без знакомства было бы непросто. Тем не менее за две недели до того, как идти в армию, я пришел к начальнику цеха с просьбой отпустить меня раньше положенного срока. Пришлось соврать, что я плохо себя чувствую, хотя в этом была и доля правды. Чувствовал я себя после всех моих перипетий с ГИТИСом действительно неважно. Хотелось поскорее освободиться от всего привычного, надоевшего, сменить окружающую обстановку. Поэтому, когда начальник ответил мне отказом, пришлось пустить в ход свои недюжинные актерские способности. Прихожу в заводскую поликлинику, врач ставит мне термометр. А перед моим приходом ей уже звонил начальник и строго-настрого предупредил, чтобы Лещенко не выкинул какой-нибудь фокус с якобы повышенной температурой. Врачиха садится около и не спускает с меня глаз. Но я, видимо, то ли глубоко вошел в образ, то ли чересчур переживал, что придется пахать на заводе еще целых полмесяца… Когда она взяла у меня градусник и посмотрела на шкалу, глаза у нее стали круглыми. Термометр показывал тридцать семь и четыре! А как уж я сам удивился, это не передать словами.

Но так или иначе, я добился своего и оставшееся до армии время провел совсем недурно. Зашел попрощаться с ребятами в Большой театр, обошел всех своих московских друзей-приятелей… И как сейчас помню, 20 сентября к полудню уже был на сборном пункте на Беговой. Нас построили, посадили в поезд и повезли в Тамбов. Что со мной дальше будет, куда меня определят служить, я не имел ни малейшего понятия.

За несколько дней до этого я заходил, правда, в Ансамбль песни и пляски Московского военного округа в Лефортове (где, кстати, много лет спустя будет располагаться мое «Музыкальное агентство») на предмет прослушивания. Показался там вроде бы неплохо. Мне сказали: «Как только приедешь в часть, сразу напиши нам. Мы тебя отзовем обратно, будешь служить в МВО».

И вот теперь, под перестук колес, когда конечно же ни о каком сне не могло быть и речи, мне припомнилось все пережитое за эти последние годы — Сокольники, школа на «Войковской», Большой театр, завод, вокальные кружки и бесконечная вереница вступительных экзаменов… Это вселяло некоторый оптимизм. В любом случае таким внушительным «послужным списком» к девятнадцати годам от роду можно было только гордиться — уж чего-чего, а без дела я все эти годы и дня не сидел! Но это же говорило и о том, что впереди при таком моем складе характера меня ждет не менее беспокойное будущее. Что-то мне подсказывало, что скучать явно не придется. И я не ошибся.

Я служу в армии

В Тамбове, куда мы, группа остриженных наголо новобранцев, рано утром прибыли из Москвы, нас разместили в летнем солдатском лагере. Слава Богу, что стояла хорошая погода, так как нам пришлось еще и самим устанавливать палатки. После чего нас рассчитали в отделения по восемь человек в каждом, причем меня в своем назначили за старшего. Так под Тамбовом началась моя военная «карьера», первым этапом которой стало прохождение «Курса молодого бойца». И вот нас, так называемую «московскую роту», начали готовить для последующей отправки в ГДР. Целый месяц обучали стрельбе из разных видов оружия, обращению с противогазом, маршировке на плацу и, разумеется, активно вдалбливали в наши головы премудрости воинского устава.

Я не забыл об обещании руководителей Ансамбля песни и пляски МВО и, как только выдалась первая же свободная минутка, написал туда письмо. Но ответа, увы, не дождался. И понял, что с розовой мечтой об ансамбле придется распрощаться…

В Восточной Германии привезли нас поначалу на полигон Вишток и поселили там в бараки по пятьдесят человек в каждом, откуда потом «покупатели», наезжавшие из разных воинских частей, забирали ребят к себе. Ко мне, как и к каждому из нас, тоже подошел какой-то молоденький лейтенант. Спрашивает:

— Ну а ты что умеешь? Спортсмен? Я говорю:

— Спортсмен-перворазрядник.

— А в каком виде спорта?

— В баскетболе.

— Это хорошо. А еще что?

— Умею петь.

— О, это уже интересно. Где пел, какого рода голос?

— Пел в самодеятельности, — говорю, — голос — баритон.

— Ну что ж, — улыбается он, — подожди немного, мы тебя попытаемся забрать к себе. Такими ценными кадрами не разбрасываются.

И точно, в скором времени меня направили в 62-й танковый полк. Там поместили в карантин, где опять пришлось проходить «Курс молодого бойца». После чего ко мне вновь подошел тот самый лейтенант, который был, оказывается, руководителем полкового оркестра. Он сказал, что меня вскоре переведут в танковую роту, но это ненадолго, и что так или иначе он заберет меня оттуда в полковой оркестр. То, что я ни на чем не играю, не беда, пристроим в качестве какого-нибудь барабанщика. А там посмотрим…