Страница 11 из 88
B. В. Капнист — А. А. Капнист. 17 декабря 1785. Киев.
Ах, милый друг, как люблю тебя! Без тебя ничто не доставляет мне удовольствия, ничто не трогает, все окружающее чуждо, делаю над собой усилие, чтобы разговаривать с людьми, с коими вынужден видеться и встречаться. Ты ведь знаешь, как вменяю я себе в обязанность поддерживать разговор, даже оживлять его, но после такого насилия над собой чувствую себя настолько обессиленным, будто четыре копны намолотил, совершенно бываю вымотанным. Отдыхаю, лишь когда возвращаюсь домой и начинаю перечитывать твои письма, созерцать твой милый портрет и думать о тебе. Ты владеешь всею душою моею, все чувства мои тебе принадлежат… Целую милый твой портрет, в нем все мое утешение. Как приеду, буду просить тебя дать себя нарисовать и меня самого велю изобразить, ибо портрет мой, тот, что у тебя, на меня непохож. Напоминает ли он тебе, душенька, обо мне?..
Белая ночь… До утра сто дум передумаешь. Прав ли папа был, когда твердил: все это от приятелей державинских. Они Александра Петровича смутили. Не в свое дело соваться стал. При Ланском еще началось. Он стихами очень утешался. Радовался: у твоего престола, государыня императрица, целый цветник литературный расцвел. Кого ни возьми, душа радуется. Василий Капнист, Николай Львов, баснописец Хемницер, Иван Иванович Дмитриев. Уж на что барышни Дмитриевскими строками восхищались, на музыку перелагали. А главный — Державин. Он еще с 1777–го года в окружение прокурора А. А. Вяземского попал. Сразу как с военной службы на гражданскую перешел. Вяземский его к себе в Сенат принял, в Экспедицию доходов перевел. Нахвалиться честностью да прямотой не мог. А уж когда «Фелицу» сочинил, кажется, ничего лучше не надо. Ланской всю оду наизусть помнил. При случае и без случая декламировать начинал. Восторгов у этого пиита не надолго хватило. Не уразумел: восторг стихотворческий — одно, жизнь на каждый день — совсем иное. Не по его мысли богоподобная царевна Киргиз–Кайсацкия орды дела решать стала. Поначалу набычился. В ноябре 1783–го об отставке попросил. Мол, не может иначе. Не хотела отпускать. Вдруг опомнится, опять к одам вернется. Спустя четыре месяца согласилась. Ланской сам с Державиным толковать пытался: про что ему писать, как государыне угодным быть. Очень за Гаврилу Романовича заступался. Одного добился: губернатором Олонецкой губернии пиит назначение получил. Ровно за месяц до кончины Ланского. И здесь не ужился. Жалобы пошли. Неурядицы. Чудеса одни: Ермолов его сторону принял. Не иначе кто‑то похлопотал. В декабре 1785–го на губернаторское место в Тамбов переехал. Ермолову не понять: чем такой правдоискатель от двора дальше, тем жизнь спокойней.
В. В. Капнист — Ф. О. Туманскому. 30 апреля 1786. Обуховка.
Милостивый государь мой Федор Осипович!
Я имел честь получить письмо ваше. С истинным удовольствием вижу, что вы меня не забыли, и уверяю вас, что вы всегда свежи в памяти моей. Всегда с новою приятностию представляется время, которое препровождал с вами.
Обещаю ответствовать вам на приглашение сообщить для помещения в «Зеркало света» какое‑нибудь из сочинений. Скажите, как вам на мысль взошло искать любимца муз посреди Обуховки? Плугаторы, жнецы, косари, молотники — вот музы наши. Я знал, что кладется в копну по 60 снопов, и вовсе позабыл, в какую сколько строфу поведено вмешать стихов.
Совсем тем, чтобы исполнить просьбу вашу, скажу вам, что я послал к другу моему Николаю Александровичу Львову оду на истребление в России названия раба ее императорским величеством 5 числа минувшего февраля, предоставя ему волю напечатать ее или предать ее всесожжению. Потребуйте ее у него, и ежели получите, то можете ее поместить в издании вашем, буде не опасаетесь представить в «Зеркале света» зеркало весьма дурного сочинения…
В: В. Капнист — Г. Р. Державину. 20 июля 1786. Обуховка.
Теперь вам приятнее кажется ваше новое положение. Боже мой! Как бы я полетел к вам, ежели б были крылия!.. А то нет, привязан к дому и женой, и детьми, и экономией; и должностью, и делами. Сколько цепей! Нет, право, думаю, что нетерпение мое всех их разорвет и понесет меня к вам на воскрилиях кибиточных…
Первый раз заметила: усмешки. Не придворные чины — им бы и в голову такая вольность не пришла. Записные красавицы. Между собой. Еле слышные словечки. Пожатие плеч. Иронические взгляды. Хуже — сочувствующие.
Может, показалось, может, сама так чувствовала — отклик на свое состояние невольно искала. Сама распорядилась отправить Ермолова, сама уставать от него стала. А со стороны? Стареет государыня. Видит, как тяготиться ею гвардейцы начинают. Никакой золотой клеткой молодости не подменишь.
Нет, нет, казалось! Конечно, только казалось. А бояться начала. На нового потемкинского адъютанта не сразу решилась. Папе через плечо бросила: рисунок недурен, но колорит плох.
Так ли? Собой хорош. Куда как хорош — и раньше замечала. Образован. От Анны Степановны давно слышала: театром Эрмитажным интересовался. Пьесы сочинял. Себя развлекал. В гвардии сколько лет: под тридцать потянуло. Папа плечами пожимал: твоего двора, государыня, придворный книги читает. С литераторами встречается.
У Марьи Саввишны свой суд. За чайком задержала, с вестями от Григория Александровича. На сплетни не откликается. К пересудам глух. А что хорошо — скуповат. Денежки за версту видать, любит. Расчетлив. Такого и держать проще. Горд. Куда как горд, а корысть свое берет. По пустяку перстень с бриллиантом преотличным через Перекусихину передала — и колебаться не стал. Весь ожил. На руку надел — налюбоваться не может.
Что себя обманывать — о сантиментах говорит. Сантименты по выбору — на кого жребий упадет! А вот скромность и преданность дорого стоят.
Папу слушать нечего — ему бы свой человек был, на кого он, Григорий Александрович, положиться может, от кого все секреты императрицины вызнать удастся.
Для государыни все иначе. Анна Степановна то сказала, о чем про себя не одну ночь думалось. Нельзя без аманта! Нельзя бабкой стать! В кругу семейства жадного и нетерпеливого стариться! При Малом дворе иначе, чем «грандмер», называть не принято. Назло никто, как Павел Петрович, так досадить не умеет.
И себя остановить. Самою себя! Угораздило же разрешить Жану Барду портрет свой написать в капоте. Что из того, что в кабинете, за рабочим столом? Так ведь в капоте! Радовалась — на сеансах сидеть удобней. Самой себе потачку давать.
Так и решила: быть Дмитриеву–Мамонову Александру Матвеевичу. Со дня Донской Божьей Матери — 19 августа. Пусть добрым знаком будет.
Говорит историк
Моралисты трудятся над искоренением злоупотреблений; но достоверно ли, что род людской способен усовершенствоваться?.. Да еще верно ли и то, что между нашими добродетелями и пороками есть такая существенная разница?
Из письма Екатерины II.
В связи с эпохой Екатерины Великой его имя называют чаще остальных. Знаменитый государственный деятель со всеми присущими ему достоинствами и недостатками. Государственное мышление, широта натуры, личная храбрость, редкий талант в интригах, особая приверженность к внешнеполитическим делам — Григорию Александровичу Потемкину будет приписываться все. Со временем. Первое же назначение на высокую должность отношения к талантам не имело. Это всего лишь много раз и по–разному повторявшийся царский прием утвердить «случай» очередного, нежданно–негаданно появлявшегося фаворита. Именно «случай», как язвительно вежливо любил говорить XVIII век, но не заслуги в данном случае неродовитого, полунищего, да к тому же еще недоученного шляхтича со Смоленщины.
Умел ли Потемкин выделиться деловыми качествами, умом, деятельностью? Скорее иначе – знал, чуть сызмальства знал, к чему надо стремиться, и ради своих единожды намеченных целей готов был идти любым и каждым, путями. Лишь бы скорее, лишь бы короче.
В 18 лет один из первых студентов только что открывшегося московского университета — представленный самой императрице Елизавете Петровне в числе способнейших, через считанные месяцы он отчислен оттуда «по нерадению» к учебе. Эта дорога не устроила Потемкина: слишком длинная да и не ведущая к сколько‑нибудь заметным жизненным результатам. И в 21 год вахмистр Потемкин не только в армии. Он в числе участников дворцового переворота, приведшего на престол Екатерину II.