Страница 4 из 114
— Не слыхала, да только…
Она замялась, не зная, стоит ли рассказывать отцу Якову о своем видении. Но, преодолев себя, все‑таки рассказала про Блаженную Ксению.
Отец Яков внимательно и проницательно посмотрел на баронессу, словно сопоставляя ее громкий титул со стоптанными башмаками, старенькой теплой шалью и неуклюжим салопчиком.
— Проездом здесь, — вновь вздохнула Анастасия Богдановна, — только что овдовела, мужа убили, две девочки у меня, — уже торопясь, захлебываясь словами, договаривала баронесса.
— Небось в съезжей избе остановились? — тихонько спросил отец Яков.
Она молча кивнула головой.
— А пожалуйте‑ка в мой дом. Просторно, тепло, хоть и детушек у меня целых пятеро, — вдруг улыбнулся священник. — И попадья моя рада будет гостям. Она у меня хлопотунья, гостей завсегда приютит и язык почесать — большая любительница.
Баронесса замялась от неожиданного предложения. С одной стороны, удобства и уют семейного дома, а с другой стороны, ох как не расположена была сейчас Анастасия Богдановна к пустым досужим разговорам. А придется занимать хозяев, чтобы хоть так отплатить за их гостеприимство.
— Неудобно стеснять вас, — проговорила она нерешительно.
— Да никакого стеснения, — добродушно улыбнулся священник, — в съезжей не грязно, конечно, да все не так, как в обычном доме…
— Спасибо, отец Яков, — растаяла наконец Анастасия Богдановна.
— А вот сейчас и пойдем, — бодро заговорил он, — мою Авдотью Ивановну увидите, а за остальными служку пошлю…
Пока они шли к добротному кирпичному дому священника, Анастасия Богдановна вдруг поняла, что с намерением не сказал ни слова отец Яков о ее видении. Может, он ничего не знал о Ксении Блаженной, может, подумал, мало ли что может примститься женщине с издерганными нервами, в горе да несчастье…
Авдотья Ивановна оказалась хлопотливой толстушкой, которая по всему просторному дому каталась, как колобок. Ее круглое добродушное лицо так и сияло неподдельной радостью и истинно русским радушием. И баронесса успокоилась, проникнувшись к хозяйке дома симпатией и ответным теплом.
Скоро пришли и остальные члены семейства баронессы — девочки с интересом и вниманием осматривали крепкий добротный кирпичный дом священника, весь заставленный прочными вещами. Василия и Палашку пристроили в людской, где у отца Якова и своей челяди было изрядно, а баронессе отвели две небольшие комнаты с деревянными кроватями, пуховыми легкими одеялами и целой горой подушек и подушечек.
Едва положила она голову, как тут же провалилась в сон, даже не успев обдумать все события этого мрачного хмурого дня…
А наутро она не смогла подняться с мягких высоких подушек. С ужасом не чувствовала ног, двигала их руками, и они были, как холодные деревянные колоды.
Девочки позвали отца Якова, и он вызвал местного доктора–лекаря.
— Паралик, — шепотом сказал лекарь отцу Якову.
— Слава тебе, Господи, что не в съезжей это случилось, — перекрестился отец Яков, а попадья удвоила внимание к двум девочкам баронессы.
— Господи, что это со мной, — с ужасом шептала Анастасия Богдановна. — Что это я занемогла, как не вовремя. Посреди дороги, посреди такого пути, как же доеду я до столицы, что будет с девочками?
Сердце ее трепетало и обрывалось, она беспомощно просила отца Якова и Авдотью Ивановну простить ее за такую неожиданность. Но отец Яков казался спокойным и по–прежнему добродушным, а Авдотья Ивановна уговорами и ласковыми добрыми словами дала понять баронессе, что не в привычках этой семьи сердиться и дуться на гостей, что бы с ними ни случилось.
День прошел в волнениях и беспокойстве, а к вечеру, когда серенький туман стал заполнять комнату, где лежала Анастасия Богдановна, она немного успокоилась, выпила отвару, который прописал лекарь.
— Пресвятая Матерь Богородица, — молила Анастасия Богдановна, закрыв глаза и всеми помыслами устремившись к той иконе, перед которой рыдала только вчера.
Горячо и исступленно молила она Богоматерь, слезами обливаясь от одной только мысли, что ей может стать еще хуже. Так в слезах и горячих словах она и заснула.
Но всю ночь металась в бреду, горячке и жару, и только перед самым рассветом забылась тяжелым глубоким сном.
Легкая и невесомая, она словно бы плыла по бескрайнему лугу, затканному удивительными голубыми цветами. Словно живой голубой ковер расстилался у ног Анастасии Богдановны. Тончайший аромат цветов как будто колебался под наплывом легкого ветерка, а громадные голубые чаши тихонько звенели. Присмотревшись, баронесса заметила в глубине каждого цветка золотые колокольчики — они‑то и издавали тонкие, едва слышные звуки. Эти голубые громадные цветы с золотыми колокольчиками внутри создали в сердце женщины неведомую печаль и тоску по иному миру, нежели тот, в котором она жила. Сверкающее голубое небо, огромный, бескрайний простор голубого поля, неведомый аромат цветов — все это так не похоже было на тот грубый серый мрачный мир, где проходила ее жизнь. Может ли быть на свете что‑то более прекрасное, чем этот луг, чем это невероятное ощущение покоя, тепла, неги и какой‑то неизъяснимой грусти.
Она плыла, легкая и невесомая, по лугу и наклонялась, чтобы потрогать золотые серединки цветов, эти удивительные колокольчики с тихим мелодичным звоном. Какая красота — ощущение это заполнило ее всю…
Белая сияющая фигура показалась в поле ее зрения. Она не понимала, кто это, что это такое вокруг, но только знала, что все это не в ее жизни, трудной и грубой, шершавой и бедственной.
— Прекрасна жизнь, — не услышала она, а словно бы почувствовала эти слова.
— Кто ты и где?
Фигура беззвучно рассмеялась, и опять Анастасия Богдановна словно бы сердцем поняла, а не ушами услышала эти слова.
— А ты еще не поняла?
— Это рай? — удивилась баронесса.
— О, нет, до рая еще далеко…
— Зачем на земле нет таких прекрасных цветов, зачем на земле нет такого ощущения легкости, невесомости…
— Так надо.
— Я умерла? — спросила Анастасия Богдановна и тоже не словами, а как будто одним дыханием, сердцем, душой.
— Нет, ты еще не умерла, но умрешь через пять дней… В два часа пополудни на пятый после этого сна день…
— Я не могу умереть, я не хочу. Пусть моя жизнь трудна и груба, но мои дети, мои девочки, они останутся сиротами, кто позаботится о них, кто накормит их, что будет с ними? Здесь прекрасно, но земные дела и заботы не оставят меня ради этих красот…
— Ты должна приготовиться, ни о чем не беспокойся. Подумай о себе, о своей душе, подумай о том, что ты такое на земле…
— Знать бы, как приготовиться, знать бы, что надо сделать. Я не умею думать о себе, я не знаю, что такое моя душа. Я молилась, я просила Бога вразумить меня, сделать умнее, чище, лучше, но я не умею, не знаю.
— Оставь земным людям все их земные заботы, отрешись от всех земных дел, забудь обо всем, даже о своих детях. Чем больше добра творишь, тем легче твоя душа, тем прекраснее тот мир, в который ты попадешь. Твори добро, с последними твоими часами делай добро…
— Но я не знаю, я не умею, научи…
— Ты не богата по земным меркам, у тебя мало что есть, но и это свое имущество, эти свои деньги отдай бедным, нищим, последним людям. Чем более неимущей ты придешь сюда, тем легче тебе будет…
— Но что скажут мои дети, что станет с ними?
— Я позабочусь о них. Они станут богородицыными детьми.
Весь этот разговор был мгновенным, и слова не были произнесены. И вот уже белая сверкающая фигура словно растворилась в воздухе, наполненном ароматом удивительных цветов и тихим звоном колокольчиков.
Анастасия Богдановна кинулась к белой фигуре, хотела что‑то сказать, упасть на колени, но резко пробудилась в мягкой постели, среди груды мягких подушек…
Она долго не могла прийти в себя, все вспоминала и вспоминала удивительный сон и слова, которые не были произнесены, но исполнить которые она должна была — это она знала.
Прибежали уже проснувшиеся девочки, поцеловали мать, и она попросила их привести отца Якова.