Граф Никита Панин

Россия заявляла, что нейтральные суда имеют полную свободу заходить в любые порты, кроме блокированных. Товары, на них находящиеся, должны быть неприкосновенными, а захватывать можно только контрабанду — вооружение.

Бумага бумагой, но в подкрепление своих требований Россия заявила, что вооружает пятнадцать кораблей и четыре фрегата. Одновременно всем нейтральным странам были разосланы предложения принять такие же меры и заключить между собой соглашение о свободе мореплавания под защитой государств.

К вооруженному нейтралитету сразу же присоединились Дания, Швеция, Голландия, Австрия, Португалия и королевство обеих Сицилий. Тогда и Франции, и Испании не оставалось ничего другого, как объявить о своей готовности уважать права нейтральных стран.

Уклонялась от этого одна только Англия — ей пираты–каперы были очень выгодны — они беззастенчиво грабили торговые корабли. В конце концов под давлением всех стран Англии пришлось пойти на уступки. Пиратство, каперство на море прекратились.

Декларация имела огромный успех, авторитет России вырос, а популярность автора Панина грозила затмить популярность самой Екатерины. И она возревновала к своему канцлеру. Императрица убеждала всех, что граф Панин и слышать не хотел о вооруженном нейтралитете, а все бумаги подготовил Бакунин, перешедший теперь в канцелярию Безбородко.

Панин только улыбался — кто бы ни был автором проекта, кому бы ни принадлежала эта счастливая мысль — она пошла России на пользу, а благом отечества он был озабочен более всего…

Интрига эта дорого обошлась Никите Ивановичу. Он никак не поддавался на уговоры и посулы английского посланника Гарриса, которому его король Георг V приказал во что бы то ни стало склонить Россию к союзу с Британией, ибо от пиратства на море Англия получала баснословные прибыли и расставаться с ними было ущербом не только для престижа, но для казны.

Тогда Гаррис проник к Потемкину, и его усилия увенчались успехом. Потемкин всегда был расположен к Англии и устраивал Гаррису тайные свидания с императрицей. Екатерина уже отдала распоряжение о подготовке эскадры, и Гаррис отправил королю послание о благополучном для этой страны исходе дела.

Испанский поверенный в Петербурге узнал о происках Гарриса и поспешил к Панину. Никита Иванович уже собирался ложиться спать. Как был в халате и колпаке, он вызвал своих секретарей, заперся в кабинете и наутро представил Екатерине текст Декларации о вооруженном нейтралитете. Екатерина увидела выгоду для своего имени и подписала ее.

Гаррис в негодовании покинул русский двор и много еще портил крови Панину, возводя на него всякие небылицы и клевету…

Никита Иванович уехал в свое имение. Болезнь ломала и корежила его, но интересы России были соблюдены, и императрица снова милостиво дарила его своим вниманием. Она по–прежнему приглашала его на все вечера и куртаги, советовалась о делах, но он был чрезвычайно болен и уже не мог ежевечерне бывать во дворце…

Осенью после изнурительной болезни и отдыха в смоленском имении Дугино Никита Иванович вернулся в Петербург. Он снова занял свои апартаменты во дворце, но видел, что императрица отдалась уже другим влияниям и мало интересовалась мнением старика, больного, недужного…

Придворный врач приходил каждый день, выслушивал сердце Никиты Ивановича, прятал глаза, едва тот пытался выспросить о состоянии своего здоровья. И Панин понял, что приходят его последние часы.

Он не отчаялся — все мы когда‑то уходим, но заторопился — надо было сделать ему еще одно дело на земле, чтобы он спокойно мог уйти.

Вечерами приходил Денис Иванович Фонвизин, и Панин диктовал:

«Верховная власть вверяется государю для единого блага его подданных. Государь не может равным образом ознаменовать ни могущества, ни достоинства своего иначе, как поставя в государстве правила непреложные, основанные на благе общем и которых бы не мог нарушить сам. Он должен знать, что нация, жертвуя частью, естественно, своей вольности, вручила свое благо его попечению, его правосудию, его достоинству, что он отвечает за поведение тех, кому вручает дела правления, и что, следственно, их преступления, им терпимые, становятся его преступлениями»…

Последние его заботы были о наследнике престола… Как‑то заехала к Никите Ивановичу княгиня Дашкова. Она только что вернулась из‑за границы, где много путешествовала, бывала при всех европейских дворах и многое могла рассказать Никите Ивановичу. Но свой разговор со старым сподвижником по заговору и перевороту начала с самой последней новости:

— Вообразите, Никита Иванович, что предложила мне императрица, едва я увиделась с ней после столь долгого отсутствия. Она предложила мне стать президентом Академии наук! Каково? Я тут же ей ответила, что она с таким же успехом могла бы назначить меня наблюдать за ее прачками… Всю ночь, не раздеваясь, я писала письмо с отказом, поехала к князю Потемкину. И вообразите, что сделал он с моим письмом? Зевая, он разорвал его, писанное на десяти страницах мелким почерком. Я вернулась домой возмущенная и снова уселась писать отказ, все еще не раздеваясь, не сняв даже бального платья. Так я была возмущена… Закончила на самом рассвете и тут кинулась на постель, чтобы хоть как‑то отдохнуть от всех треволнений. А утром вижу у себя на столике указ с назначением меня президентом Академии наук? Каково? Что ж такое, неужели я, при всех моих заслугах трону, не могла получить наилучшего назначения?

Никита Иванович улыбнулся — не изменилась княгиня, все такая же взбалмошная, тщеславная, все такая же неуживчивая, все такая же заносчивая…

Он мягко сказал:

— Я вот убежден, что помнить потомки будут о комедии Фонвизина, а меня и не упомнит никто… Они пишут, оставляют след. А кто мы, те, что стояли у трона и помогали ему укрепиться? А под вами будут все, кто пишет, кто оставляет след… Да такому назначению позавидовал бы любой самый достойный муж в нашем государстве…

Княгиня искоса взглянула на него и перевела разговор на другие темы — перспектива оказаться памятной в веках как‑то еще не увиделась ею с этой стороны…

Странным образом собралась под крышей апартаментов Никиты Ивановича и вся его родня. Приехал Петр с женой, Марией Родионовной, все хлопочущей об умалишенных, с выросшей и такой хорошенькой Катериной и тринадцатилетним Никитой, любимцем дяди. Заглянули на огонек Чернышовы, тоже с детьми. Анна еще больше похорошела и строго выговаривала мужу, чтобы был манерен и придерживал язык. Она, как и Маша, не оставалась без дела. Школа ее разрослась и требовала забот…

А скоро вернулись из заграничной поездки великий князь с Марией Федоровной и сразу же примчались к старому наставнику.

Сколько разговоров! Сколько обид накопилось у Павла!

Они до сих пор были ослеплены приемом в королевских дворах Европы, почести, им оказываемые, превзошли все ожидания. А дома их приняли по–домашнему, ни фейерверков, ни залпов из пушек, ни блестящего кортежа для сопровождения. Снова глухота и недовольство. Дети у императрицы, видеть их позволяют лишь по определенным дням…

Никита Иванович утешал супругов, был счастлив их приезду, собрался уже вставать с постели, чтобы снова приналечь на дела, но Екатерина послала Панину приказ — отпустить секретарей и сдать все бумаги.

Два секретаря, к которым он всегда благоволил, Марков и Бакунин, предали его и переметнулись к входящему в силу Безбородко…

Это был удар, от которого Никита Иванович уже не оправился.

Однако Екатерина подсластила пилюлю — по случаю 25–летия своего коронования она учредила орден святого равноапостольного князя Владимира и наградила им знатнейших сановников империи. Вместе с Потемкиным, Румянцевым, Орловым, Репниным награжден был этим орденом и Никита Иванович Панин.

Панин продолжал работать с Фонвизиным, но скоро уставал, силы его истощались…

Он говорил о том, что необходимо начать постепенное освобождение крепостных крестьян, установить твердый порядок наследования трона, создать выборный законодательный орган, ибо «законодательная власть может быть в руках государя, но с согласия государства, а не инако, без чего обратится в деспотизм».