Адъютант императрицы

Орлов побледнел, его рука, которую Аделина насильно поднесла к глазам государыни, дрожала, но он быстро вырвал ее и, пожимая плечами, холодно проговорил:

— Она бредит, ваше императорское величество, преступление возлюбленного помутило ее рассудок!

— Я безумна? — воскликнула Аделина. — Да, моя бедная голова могла сойти с ума от всех перенесенных ужасов, но, — продолжала она, проводя рукой по лбу, — наша государыня императрица здесь, она защитит и спасет меня!

— Успокойтесь, дитя мое, — сказала Екатерина Алексеевна с легкой ноткой нетерпения в голосе, — ступайте, я сделаю для вас все возможное; я не забуду своего обещания позаботиться о вас.

Аделина пристально взглянула на императрицу, наклонила голову вперед, как бы прислушиваясь к тону ее голоса, а затем воскликнула:

— А Василий? Где Василий? Ведь вы обещали мне возвратить его?

— Ступайте, дитя мое, ступайте! — повторила императрица. — Он совершил тяжкое преступление — пролита благородная кровь, ему придется ждать суда, но обещаю вам: я не забуду, что Сам Бог милостиво судит грешников!

— Ожидать суда? — переспросила Аделина. — Что это такое? Это не голос моей всемилостивейшей государыни императрицы, это голос моего страшного врага. Но святые ангелы помогут мне слабыми руками задушить вот того интригана, — воскликнула она, указывая на Орлова, — как задушил он несчастного Ушакова.

Все мутнее становились ее взоры, горячечный румянец покрыл щеки, она испустила пронзительный крик и с вытянутыми руками бросилась на Орлова.

Тот едва успел схватить ее за локти; с силой, которую нельзя было предположить в хрупкой фигуре, она боролась, вырываясь и в то же время выкрикивая проклятия Орлову.

— Уведи ее, — сказала Екатерина Алексеевна, — уведи ее, Григорий Григорьевич; она успокоится, когда пройдет первое впечатление.

Аделина все еще продолжала бороться с Орловым, пена выступила на ее губах, и все тело содрогалось от конвульсий. Наконец силы покинули ее; нежная натура не в состоянии была вынести долее напряжение нервов. С тихим стоном повалилась она на пол, лишившись чувств.

Государыня сама бросилась к двери и позвала пажей.

— Мадемуазель Аделине дурно, — сказала она. — Бедная девушка больна, сейчас же отвезите ее к матери и пошлите за моим придворным врачом; пусть она ни в чем не чувствует недостатка. Я не хочу, — добавила она, — чтобы еще одна жизнь пала жертвой ужасного рока.

Подбежало несколько лакеев, и они унесли Аделину.

— А теперь, — снова воскликнула Екатерина Алексеевна, — ступайте, ступайте все! Оставьте меня! Я должна остаться одна, мои силы тоже исчерпаны.

Гордо, с высоко закинутой головой, направился к выходу Орлов, мрачно следовал за ним Потемкин, а Бередников машинально осенял свою грудь крестным знамением, переступая порог кабинета императрицы.

XXXII

С испугом и удивлением смотрели дежурные кавалеры и дамы императрицы, как из покоев ее величества выносили молодую актрису, бледную и без чувств, и как за этим печальным шествием следовали князь Орлов, Потемкин и Бередников, все трое в сильном волнении.

Но чем больше этот случай, так резко противоречивший обыкновенно спокойному, равномерному веселью придворной жизни, обращал на себя всеобщее внимание, тем усерднее старался каждый сохранить равнодушную мину, делая вид, будто все это вполне естественно и понятно; при таких обстоятельствах никто не хотел обнаруживать даже тень какого‑нибудь суждения, из боязни попасть впросак в ту или другую сторону. Но этим придворным, как будто не доступным никакому впечатлению, предстояло подвергнуться еще более тяжелому испытанию, при котором, однако, они не могли уже сохранить свое спокойствие.

Чтобы попасть из прихожей императорского кабинета в главный коридор, который вел в остальные части обширного дворца, нужно было миновать четырехугольный зал с высокими окнами. Посередине зала стоял бильярд. Императрица особенно любила эту игру и часто составляла партию со своими приближенными, причем обнаруживала столько же ловкости, сколько грации и выслушивала не без некоторого безобидного тщеславия возгласы восторга, вызываемые ее действительно мастерскою игрой. На бильярде между пестрыми бильярдными шарами из слоновой кости лежал и теперь искусно выложенный золотом и перламутром кий императрицы.

Когда Орлов, за которым непосредственно следовали Потемкин и Бередников, проходил через этот зал, у выходных дверей на минуту произошла толкотня. Лакеи принесли в главный коридор носилки для Аделины и положили на них все еще безжизненную девушку, чтобы вынести ее во двор. Орлов остановился и сделал крутой поворот, как будто ему было тяжело смотреть на артистку, бывшую в глубоком обмороке. Тут его взгляд упал на Потемкина, стоявшего как раз перед ним; щеки князя побагровели, дикий гнев вспыхнул в его глазах, и он сказал голосом, в котором звучали насмешка и злобная ненависть:

— Помните, ваше превосходительство, что государыня императрица назначила вас своим адъютантом, и берегитесь переступать границы службы, определяемые вашей должностью. Вы вздумали мешаться в государственные дела и выслеживать пути тех лиц, которым вверены управление и безопасность государства; берегитесь на будущее время такого самонадеянного риска, и если скромность не внушит вам последовать доброму совету, то пусть это сделает чувство самосохранения, потому что в следующий раз я раздавлю гада, который с шипением восстает против меня на моем пути!

Бледное лицо Потемкина выражало бесконечное презрение, он гордо выпрямился, как будто смотрел свысока даже на громадную фигуру Орлова.

— Ваша светлость! — сказал он. — Ваш совет, пожалуй, годится для людей вашего сорта, которые пресмыкаются перед сильнейшим и обижают слабейших. Я не ведаю страха; я всегда сумею защититься от убийц из‑за угла и – поверьте — также позабочусь о том, чтобы трусливые, тайные убийцы не находили больше себе места на ступенях русского трона.

— Наглец! — воскликнул Орлов, причем необузданная ярость ужасно исказила его лицо. — Ты осмеливаешься угрожать, вместо того чтобы смиренно скрыться от моего гнева! Так получай же то, что заслужил. Ты должен почувствовать, как высоко стоит Григорий Орлов над таким жалким рабом, как ты! — Он схватил бильярдный кий и взмахнул им над головою Потемкина, рыча: — Тебе подобает палка, да, палка, потому что у меня нет здесь хлыста, чтобы проучить тебя.

Орлов размахивал кием, Потемкин увертывался от ударов, но князь наступал на него с возрастающим ожесточением; кий свистел в воздухе, и если удары попадали мимо, то это следовало приписать не столько ловкости Потемкина, сколько бешенству князя, которое почти ослепляло его.

Потемкин обнажил шпагу и принял оборонительную позу, тогда как Бередников в ужасе подскочил к Орлову, чтобы схватить его за руку, а придворные дамы и кавалеры, бывшие на дежурстве, в испуге громко звали на помощь.

Потемкин отбил удар — и кий расщепился о лезвие шпаги, однако Орлов все наступал на противника, крича:

— Этого дерзкого раба надо убить, убить до смерти, как бешеную собаку!

— Вы видите, ваше превосходительство, — сказал Потемкин Бередникову, которого Орлов отшвырнул в сторону, — что я только защищаюсь, но, клянусь Богом, мне не остается ничего иного, как покончить с этим безумцем!

Орлов дрался с возрастающим бешенством. Потемкин также начал серьезно защищаться, он пытался ранить в руку своего врага, чтобы сделать его неспособным к драке, но не уследил за движениями Орлова, жестокий удар князя не был отбит им вовремя, и расщепленный конец бильярдного кия попал ему в лицо. С криком боли прикрыл он глаз рукой и, опустив пшату, прислонился к борту бильярда. Подскочивший Бередников, также с обнаженной шпагой, прикрыл собою Потемкина, лицо которого вмиг залилось кровью.

В эту минуту в бильярдную вошла императрица.

— Что здесь происходит? — воскликнула она, сверкая глазами. — Обнаженные шпаги, здесь, перед моим порогом?