Меншиков

Повседневное общение в трудах, в горе и радостях устанавливало известную близость отношений между Петром и его товарищами по работе, бывшими волонтерами. На его глазах птенцы росли, крепли, расправляли крылья: работали дружно, не за страх, а за совесть. Понимали: не работай так — все начинания государя прахом пойдут. Работали лихо, сноровисто, горячо, невзирая на большие препоны, которых хватало с избытком.

Помимо недостатка инструмента, материалов, припасов, харчей, устроенного жилья, сильно мешали успешной работе и лютый мороз, что никак не сдавал, и пронзительный ветер, что, раз повернув с севера, так и остался — свистел день и ночь, по целым неделям.

Спали и десятники, и рядовые работные люди на нарах, вповалку; бывало, неделями и те и другие сидели на сухарях да капусте; тесали двое–трое посменно одним топором… И дело, вопреки всем препонам, вершилось как надо.

Дошел и до Константинополя слух об успешном строительстве на Дону и в Воронеже военных судов, но турки мало о том беспокоились. Они были твердо уверены, что большие суда не могут выйти из Дона — неизбежно застрянут в его мелководных илистых гирлах.

Петр, лично ознакомившийся с фарватером Дона и составивший подробную лоцию его устья, был уверен в обратном.

Позднее он блестяще доказал неосновательность расчетов турецких моряков.

19

В марте внезапно скончался Франц Яковлевич Лефорт.

Почувствовал он себя плохо после немецкой масленицы. Исключительно весело и особенно шумно он ее проводил… Зашалило сердце. Слег в постель и… уже больше не встал.

Когда Петру доложили об этом, он застонал, схватился за голову.

— Друга моего не стало! — воскликнул.

Обвел присутствующих помутившимся взором.

— Один он был мне верен! Слышите, вы!.. — И поник головой, закрыв руками лицо. — На кого теперь могу положиться!..

Криво, растерянно улыбаясь, вскочил, торопливо зашагал взад–вперед, от двери к окну. Вдруг остановился среди комнаты, отвернулся — плечи и голова тряслись, — не оборачиваясь, резко махнул ладонью назад:

— Уходите!

В тот же день, не наказав ничего, он уехал в Москву: проститься с покойным другом, проводить в последний путь.

Данилыч остался в Воронеже.

Сильно привязан был Петр к Францу Яковлевичу. Хорошо было с ним попировать, пошутить, никто лучше его не умел танцевать, никто не носил с такой ловкостью парика, мундира, шпаги…

Данилыч, как умел, перенимал в свое время манеры Лефорта, его щеголеватость, тон, обходительность. Как правило, с подражанием получалось неплохо. Исключения — отдельные промахи — были редки. Случилось как‑то, например, что Петр застал Данилыча танцующим при шпаге. Досталось тогда! Но не всякое же лыко в строку, «кто царю не виноват, кто бабе не внук?» — как любил говорить сам Петр Алексеевич.

«Умер Франц Яковлевич, — размышлял Данилыч, уткнув подбородок в обшлаг. — Будем спускать корабли, пировать, из пушек палить, а его не будет. Его, в таких делах самого главного закопёрщика!.. Лежит он небось сейчас важный, в парадном адмиральском мундире… А может быть, как всегда, улыбается? — Потер лоб, уставился в одну точку. — А таки попил винца покойный в жизни своей! Таки и поел всласть, погулял вволю… Но и только всего… Надо дело говорить: да, вот и… только всего от него было толку, что умел он блеснуть…»

С большой горестью хоронил Петр Лефорта: шел за гробом до самого кладбища; обливался слезами, слушал надгробное слово пастора, восхвалявшего заслуги покойного; прощался с таким сокрушением, что вызвал крайнее удивление присутствующих на похоронах иностранцев.

Зато и пошел после слух, что Петр — «сын Лаферта да немки беззаконной», подкинутый царице Наталье.

20

Весной 1699 года в Воронеже был построен громадный флот, предназначенный к походу в Азовское море: 86 военных судов, из которых 18 линейных кораблей были вооружены от 36 до 46 пушек каждый.

Генерал–адмиралом Петр назначил Федора Алексеевича Головина, а общий надзор за состоянием флота поручил вице–адмиралу Корнелию Ивановичу Крюйсу. Сам Петр принял на себя командование кораблем «Апостол Петр», Данилыч находился при нем.

Тронувшись из Воронежа 27 апреля, эскадра в середине мая пришла под Азов. Здесь Петр внимательно осмотрел все вновь возведенные укрепления. Многие после этого пришлось подправить, доделать…

В Азовское море эскадра вошла в середине июня. Дождавшись крепкого западного ветра, поднявшего воду в гирлах реки, Петр с искусством опытнейшего лоцмана вывел все корабли один за другим из устья Дона в открытое море.

— Турки твердили, что мелководные донские гирла для больших судов непроходимы, — говорил Петр, обращаясь к иноземцам — вице–адмиралу Крюйсу и командору «Крепости» Памбургу. — Для кого непроходимы?! — вскрикнул, махнув рукой назад, за корму. — Вон они где остались! — Осклабился и, словно отсекая воображаемые препятствия ребром своей громадной ладони, добавил: — Для русского солдата и матроса все проходимо!.. Так и запомните, господа! И впредь так считать!..

Деликатно улыбнувшись, Крюйс и Памбург щелкнули каблуками:

— Есть так считать!

У Таганрога была проведена последняя подготовка к морскому походу. «Принялись за килевание, конопачение и мазание кораблей с такой ревностью и с таким проворством, — писал Крюйс своим землякам, — как будто на адмиралтейской верфи в Амстердаме. Его Величество изволил сам работать неусыпно топором, теслом, конопатью, молотом, смолою, гораздо прилежнее и исправнее старого и хорошо обученного плотника».

— Старая‑то боярская спесь да лежебочество ныне под время подведены! — кричал Алексашка, работая рядом с Петром «на самом верху». — А теперь времени, мин херр, не видать… Теперь кипит… Еще что уварится, пока время‑то устоится!..

— Подмалевывай, крась! — поощрял его Петр. — Надо керченскому паше наш товар лицом показать.

Залюбовавшись неоглядными морскими просторами, что играли в глазах — мельтешили, блестя, шевелясь под лучами невиданно щедрого солнышка, не утерпел‑таки Петр, чтобы не провести возле самого Таганрога «поучительную баталию, или забавный бой»…

Вволю поманеврировав, эскадра отплыла в дальнейший путь и 18 августа пришла под Керчь «с пальбой из всех пушек в знак приветствия».

— Зачем пришел столь большой караван? — воскликнул перепуганный насмерть турецкий паша, наместник султана в Керчи.

— Для провожания к вашему султану посла от его пресветлого величества нашего государя, — ответили ему русские люди.

Паша объявил, что пропустить чужестранный корабль в Черное море он не может никак.

— Оттоманская порта, — говорил он, — бережет Черное море, как чистую и непорочную девицу, к которой никто прикасаться не смеет…

— Тогда, — передал ему Головин, — пройдет не один корабль, а весь караван. Мы проводим своего посла всей эскадрой.

Что оставалось делать паше?

Перед самой крепостью на внутреннем рейде мерно покачивались на пологой волне боевые русские суда.

Цепью, почти в кильватер друг другу, так, чтобы в любое время можно было «ветер схватить», вытянулись девять линейных сорокапушечных кораблей; вправо от флагмана «Апостола Петра» бросила якорь сорокашестипушечная «Крепость» с русским великим послом на борту, за ней, ближе к проливу, — две галеры, яхта, два галиота, три бригантины. Четыре морских струга атамана Фрола Минаева с пятьюстами отборных донских казаков встали под самым керченским берегом.

За высокой резной кормой флагмана полоскался огромный андреевский стяг, на грот–мачте реял вымпел генерал–адмирала «воинского морского корабельного и галерного каравана предводителя и правителя, ближнего боярина и славного чина Святого Андрея Первозванного кавалера, Федора Алексеевича Головина».

— После всего этого, — говорил Крюйс, широким, выразительным жестом обводя внушительный строй русских боевых кораблей, — запрет наместника султана в Керчи выглядит поистине жалким.

Петр широко улыбался.

— Да, ловко, мин херр, мы этого пашу в угол приперли, — обращался Данилыч к нему. — Теперь как пить дать пропустит он «Крепость» до Цареграда. Виляй не виляй, а раз этакая морская сила в гости пожаловала, — мотнул в сторону кораблей, — тут уж… знай честь, утирай, паша, бороду!