Меншиков

10 марта великое посольство выехало из Москвы.

Двигались величественно, медленно, как приличествует сановитым государевым людям.

— Как с кислым молоком пробираемся, — ворчал Данилыч, угадывая мысли пылкого, нетерпеливого государя.

Днем было все парно от весеннего солнечного сугрева, яснее смотрело весеннее небо, громче звенели на репейнике снегири, веселее чирикали воробьи на дороге, темневшей размокшим конским навозом; слезился снег на буграх и на крышах, дымились на припеке завалинки, голубой отблеск ложился на лужи; кое–где на опушках синели подснежники, пахло талой землей, прошлогодней прелой листвой. И словно по ветру доходило — лес оживает для новых песен и новых гостей…

А по вечерам тоскливо давила холодная пустынность безмолвных просторов — бесконечные гряды серых ноздреватых сугробов, текущих дрожащими ручейками по обочинам шляхов.

Всю дорогу до свейского рубежа плыли мимо глухомани: лесные разбухшие болотины с непролазным кочкарником, дикие пустоши, черные вихрастые деревушки; поля с тощими озимыми.

Стояли ясные, теплые весенние дни. Ночами иногда над горизонтом появлялось пламя — пожар: мужики ли жгут усадьбу, сам ли помещик горит или сами мужики? Пламя долго бьет кверху, но никто не видит, не слышит. Темное безмолвие обложило землю кругом на многие версты.

— Вот так и живут, — тяжело вздыхал Алексашка. — А ведь почти у самого свейского рубежа!

— Карабкаться надо, — кряхтел Петр, ворочаясь в тесноватом для его роста возке, — учиться, строиться, обзаводиться. Торговлю вести. Никто без надобности трудиться не станет. Ну какая корысть им, вотчинникам, распахивать этакие, — махнул в поле рукой, — Палестины, ежели им для прокорма это не требуется? Куда его, хлеб излишний, девать? Гноить? — И, подумав, добавил: — Вот ежели бы на все ихнее зерно покупщик нашелся…

— А куда его вывозить?

— Вот в этом и толк, что надобно пробиваться к морям.

— Как пробиваться?

— Подучимся, осмотримся, — тогда видно будет.

13

Рижский губернатор граф Дальбер, правоверный католик, даже веровал как «образцовый» солдат: чтобы быть «спасенным» — слепо исполнял предписанные папой обряды, имея в виду, что папа, наместник Христа, ответствен за спасение всех верующих. Он как бы главнокомандующий в этих делах. А что получится в армии, если каждый, вместо того чтобы беспрекословно подчиняться, будет рассуждать? Армия развалится — и все пропадет!..

Долго ломал голову этот уравновешенный, самодовольней, прусской школы служака над тем, как встретить русских послов. Не часто приходилось ему ломать голову, обдумывая что‑либо серьезное. Жил и действовал он по уставам, наставлениям, приказам, инструкциям, положениям. И, когда ему приходилось вести разговор о пунктах, параграфах сих документов, его суровое, обветренное лицо хорошо скрывало внутреннюю пустоту. Однако стоило графу натолкнуться на что‑либо выходящее из круга прочно усвоенных им прямых служебных обязанностей, как его холодные глаза под густыми, сросшимися бровями и пробритый вверху и потому казавшийся в меру высоким морщинистый лоб переставали служить ширмой. Тогда оставались только мундир, снаряжение да выписанный из Парижа огромный, пепельного цвета парик.

— Я не получил никаких инструкций насчет того, как встретить прибывших к нам русских послов, — говорил он, обращаясь к своим штаб–офицерам, — посему считаю своей обязанностью не нарушать строгого инкогнито русского государя. Русские направляются не к нашему королю, следуют проездом, — отчеканил Дальбер, уставив в одну точку холодные стекляшки–глаза, — и я не считаю удобным ни наносить им визиты, ни приглашать их к себе. Вас, господа, прошу помнить: укрепления Риги для русских строго запретны… Следить! — поднял палец. — Не допускать никого никуда!..

Все бы сошло, однако, более или менее гладко, но русские, особенно сам Петр, обратили исключительное внимание на укрепления. Меншиков пытался измерить высоту крепостных валов Риги, глубину рвов. Петр зарисовал инженерные сооружения.

И тогда произошли крайне неприятные столкновения. Часовые и крепостные патрули кричали на русских, грозили применить холодное оружие, предупреждали, что будут стрелять…

Граф Дальбер предложил Лефорту, как главе посольства, запретить русским осматривать крепость и даже издали смотреть на нее в зрительную трубу.

— Вы, как француз, — сказал он, — хорошо понимаете, что не может быть большей ошибки, чем неправильно оценить способности русских совать нос куда не положено.

Лефорт возразил:

— А я полагаю, что не может быть большей ошибки, чем неправильно оценить способность и силу России стоять твердо на защите своих рубежей.

Словом, губернатор перестарался.

За послами стали следить как за лазутчиками. Рижские лавочники, словно сговорившись, начали брать с русских втридорога за продукты. Для Петра Рига стала «проклятым местом». О своей жизни там он писал: «Здесь мы рабским обычаем жили… зело здесь боятся, и в город, и в иные места, и с караулом не пускают, и мало приятны».

Не забыл Петр упомянуть и о том, как торговые люди «лаются» в Риге за «копейку» и «жмутся и продают втрое».

С тех пор Петр никогда Риги не забывал. Начиная войну с шведским королем, он вспомнил и о «проклятом городе». Когда он осадил Ригу и бросил в нее первые три бомбы, он написал Меншикову: «Тако Господь Бог сподобил нам видеть начало отмщения сему проклятому месту».

Однако, невзирая на все препоны, чинимые Дальбером, Меншиков все же разведал и доложил Петру и о численности гарнизона крепости, и об укреплениях: рвах, фортах, контрэскарпах, — что укреплено гораздо и что недоделано, — и даже добыл образец солдатского снаряжения.

Переправившись на лодке через Двину, Петр 10 апреля, тремя днями прежде послов, прибыл в Митаву.

За Двиной, в Курляндии, — другой прием.

Герцог курляндский Фридрих–Казимир встретил русских путешественников особо радушно. Три недели Петр пробыл в Митаве: был в гостях у герцога и герцогини, знакомился с купцами, ремесленниками, подрядчиками…

В Курляндии славились плотники по ремонту поврежденных судов, — особо искусно вытесывали они килевые части шпангоутов, наиболее подверженные порче, поломке. И Петр немедля решил сам перенять у них это искусство и заставил своих волонтеров учиться тесать «по–курляндски».

Тесали старательно. Чисто, в отделку, получалось у самого Петра, у Данилыча, у десятника второго десятка Плещеева Федора. Вытесанное Петром «по месту» бревно герцог приказал поместить в митавский музей.

В Либаве Петр впервые увидел Балтийское море. Вздыхал:

— Благодать‑то какая! Вот бы…

Крякал, потирал руки, торопливо шагал по отмели у самой воды, резко дергал плечом.

«Теперь дорвался до заветного морюшка — не оторвешь, — думал Данилыч, еле поспевая за государем. — Посуху теперь в Пруссию не поедет, шабаш!..»

— Н–да–а, мин брудор!.. Есть шуба и на волке, да пришита! — с завистью выговаривая Петр, обращаясь к Данилычу. — Этакая морская благодать — и у такого маленького государства!..

Как и следовало ожидать, Петр решил отправиться в Пруссию морем.

Посольство отправилось в Кенигсберг — столицу Пруссии — сухим путем.

Курфюрст бранденбургский Фридрих III встретил Петра как монарха. Но Петра Михайлова не занимали дворцовые приемы и торжества. Он торопился осмотреть войско курфюрста. Тщательно и подробно он знакомился с устройством прусского войска, его обучением, с распорядком солдатского дня. Попутно он договаривался с отдельными прусскими офицерами об устройстве их на русскую службу, а в остающееся свободное время брал уроки артиллерийской стрельбы у прусского подполковника фон Штернфельда, слывшего большим знатоком этого вида боевой подготовки.

Обучение было коротким. Учитель выдал ученику, «московскому кавалеру Петру Михайлову», весьма похвальное свидетельство. Фон Штернфельд заявил, что он с немалым удивлением заметил, какая понятливая особа этот московский кавалер, и письменно засвидетельствовал, что господин Петр Михайлов «везде за исправного, осторожного, благоискусного, мужественного и беспорочного огнестрельного мастера и художника признаваем и почитаем быть может». Подполковник даже просил в своем свидетельстве лиц всякого чина и состояния оказывать его ученику «всевозможное вспоможение и приятную благосклонность».