Андрей Курбский

Что же еще можно сделать? Александра не знает про смертоносную песчинку, она в Ковеле развлекается от скуки больного этого имения, но приговор церковного суда может быть утвержден и гражданским судом, и тогда ее и детей выселят отсюда силой. Только король, если захочет, защитит их. Курбский сел с усилием, осторожно спустил нош; он решил встать и написать королю. Он долго не мог зажечь свечу: не попадал кресалом по кремню. Он зажег две свечи и сел писать, хотя кружилась голова.

«…Что касается имений моих и всего имущества, то я вполне надеюсь на природную доброту и милосердие его королевской милости, нижайше прошу его, чтобы он, как помазанник Божий, соизволил по смерти моей быть исполнителем сего моего завещания, последней воли моей… Потому что я служил его королевской милости, господарю своему, верно, доблестно и правдиво на собственный счет и на своем иждивении по мере сил своих. Поэтому я жену свою и детей своих отдаю и поручаю прежде всего милостивой ласке и обороне Господа Бога и его королевской милости…»

Он устал, обрывались мысли, слипались глаза. Он оставил незаконченное письмо–завещание на столе, добрался до постели и упал в сон–избавление. Он будто только что закрыл глаза — и вот их открывает и жмурится от солнечного блика на серебре подсвечника, и видит лицо Ивана Мошинского, который уже вернулся. Так быстро?

— Привез? Где он? — радостно спрашивает Курбский.

— Отец Александр умер, — говорит тяжело Мошинский, — преставился позавчера в шестом часу утра.

Курбский смотрит на него и не верит, а потом отводит глаза, и два черных пятна останавливаются на столе, потом передвигаются на стену.

— Может, отца Николая позвать, из Миляновичей? — спрашивает Иван, но Курбский его не слышит, не отвечает, и тот выходит на цыпочках. «Надо за женой князя послать в Ковель, — думает Мошинский. — Что‑то неладно с ним». Он ощущает то, что чувствуют старые воины, взглянув на некоторых, как они говорят, «Богом меченных» товарищей перед битвой. Иван Мошинский побывал во многих битвах. Там он знал, что нечего делать при таких предчувствиях. Но нельзя ли помочь князю здесь, в доме?

Нет, ему ничем помочь нельзя. Он лежит один в тишине своей библиотеки–спальни, и тишина все глубже, а одиночество все холоднее. Оно становится ледяным, когда наступает ночь. Что надо еще сделать перед концом? Он знает, что полагается сделать, но ему не хочется двигаться.

Ему душно, шаг за шагом, держась за стену, он пробирается на крыльцо, охватив руками столб навеса, поднимает лицо.

Похолодало; дуб распускается; вызвездило густо, спиралью уводит сухой блеск в пучины неведомые, бесстрастные. Там нет никого, и здесь никому он не нужен, его ум окаменевает, ноги застыли, грудь обнажена, но он не запахивается: к чему? Свет из зенита пронизывает его до пят, точно хвостатая комета стоит над ним, как око Божье, и никуда от нее не уйти. Василий Шибанов — первая жертва, жена, Алеша, мать, Мишка Шибанов, все слуги в имении Курба, все родичи из ярославских дворян — более сорока семей, друзья по походам и пирам, верные — Петр Вороновецкий, Гаврила Кайсаров — все они проходят в уме, не отбрасывая тени, не глядя в его сторону, а он все стоит недвижный, обнаженный, как ледяной столб. Теперь ему ничем не искупить сделанного — время истекло, и он ощупью возвращается в спальню. Нет, он не надеется на милость Стефана Батория — этот белый квадрат письма на столе просто последняя попытка. — Бессмыслица… Зачем жить, если вот так кончать все? «Ты раньше в Христа верил, а теперь почти нет», — сказал когда‑то отец Александр. «Человек однажды остается один на один с Богом, и тогда‑то только все решается», — сказал когда‑то Константин Острожский. «Человек страшно одинок», — думает Курбский.

…Хвостатая комета стояла над домом епископа Германа Вейланда в городе Дерпте и просвечивала зеленоватым светом весь дом, как стеклянный куб, так что было видно насквозь каждую комнату, и забитую крест–накрест дверь на втором этаже, и пустую кровать — в доме не было никого. «Надо искать, надо начинать… Пусть поздно, но надо…» Он пошел по черно–белому саду, стараясь не вдыхать ядовитого запаха черемухи. «Надо, надо… — повторялось в нем, и еще: — Искать. Исход. Выход».

…Он, князь Курбский, стоит на мощеном дворе в рыцарском замке в Гельмете, и его держат за руки ландскнехты, а один, рыжий, высокий, подходит и, ухмыляясь, срывает с него меховую шапку, и все хохочут ему в лицо, а он рвется бессильно и вдруг видит лицо Алешки, бледное, с закушенной губой, с глазами, полными слез, — мальчик смотрит на позор отца. «Не смейте, не смейте!» — кричит Алешка и толкает в грудь рыжего немца, и ют никого нет, только тонкие теплые ручонки обнимают его за шею, и мальчишеский голосок, срываясь, повторяет: «Тятя, я здесь, тятя, я здесь!»

И Курбский просыпается от судороги, которая волной вскидывает все его тело, точно проткнули иглой нарыв и хлынула не кровь, а душа. Он сотрясается все глубже, неудержимее от рыданий, он не думает о себе совершенно, ни о жизни, ни о смерти, он думает только об Алешке, который только что обнимал его, защищая: тепло его тонкой руки еще ощущается на шее, — и Курбский плачет взахлеб, истекая слезами долголетними и едкими, и ему становится все свободней, раскрепощенней. Он не стыдится слез, наоборот, только в них теперь его надежда, он плачет с благодарностью, без единой мысли, с радостью за краткое свидание, за любовь, возвращенную милостью, а не судом.

Он долго лежит с мокрым успокоенным лицом, зная, кто он, но веря, что и разбойник может быть прощен. Как? Этого никто не может понять. Но он остановил мысли, он отказывался от них добровольно и твердо — время для ума кончилось. «…Даждь ми, Господи, слезы, да плачуся дел моих горько!» И он опять заплакал, но тише, беззвучнее, вспоминая Алешкины руки вокруг шеи, годы бесконечные, когда он не плакал, а скрежетал зубами. Теперь он мог смотреть на Алешку без этого, без желания кого‑то — и себя — убить. Теперь он, улыбаясь, смаргивая влагу, смотрит, как Алешка скачет на рыжем коне через брод, вздымая тучу брызг, розовых на закате. И видит шею с мыском русых волос, худые лопатки и как Алешка оборачивается, хвастаясь, улыбаясь ему, а ветер треплет волосы, выгоревшую рубашонку, и все сливается с облаками, разбитыми на осколки внизу и гордыми вверху, куда тянутся столбы–лучи закатного света…

Мальчик–казачок, который принес князю утром завтрак, увидел, что князь бел и недвижен, и убежал в людскую. Князь Курбский умер на заре шестого мая, в день, когда поминают Иова Многострадального и мученика Варвара, бывшего разбойника. Отпели его в Троицком Вербском монастыре и похоронили в ногах отца Александра, как он завещал. От роду было ему пятьдесят пять лет.

Через несколько лет по постановлению королевского суда в Варшаве имение Миляновичи было возвращено в государственную казну, как незаконно, без утверждения сеймом пожалованное чужеземцу.

Король Стефан Баторий подарил это имение своему любимцу шляхтичу Андрею Фирлею, и тот с бранью и угрозами изгнал из дома ночью вдову князя — Александру Семашкову — и его малолетних детей — дочь Марину и сына Димитрия. Он изгнал также силой оружия всех оставшихся слуг Курбского с их женами, родичами и детьми, иных из Миляновичей, а других из тех сел и деревень, которые были подарены им. Сын Курбского — Димитрий — перешел, возмужав, в католичество и много лет служил в должности королевского судьи сначала во Владимире–Волынском, а потом в Кракове.

На Волыни имя Курбского, князя Ковельского, исчезло из памяти народа быстро и навсегда. Несколько лет после смерти по вкладам Константина Острожского его поминали за упокой. А на Руси еще на следующий год в первую неделю Великого поста при служении чина «Торжество православия» дьякон, выйдя на амвон, провозглашал, как обычно, сначала проклятие еретикам древним — Арию [235], иконоборцам, всем хулящим благовещение и не приемлющим благодати искупления, а также еретикам новоявленным — братьям Башкиным, Матвею [236] и Федору [237], и иже с ними Борисову Ивану [238], решением священного собора преданным анафеме за то, что обзывали святые иконы «идолами окаянными», а Священное Писание «баснословием» и не признавали православной церкви и постановлений вселенских соборов.