Страница 11 из 25
Со своей стороны призываю соотечественников: будьте гордыми! Вы — наследники великой истории и культуры, протянувшейся вглубь Времени на тысячелетия. Ваши предки суть родоначальники мировой цивилизации. Но самое главное в том, что основополагающим принципом, которым руководствовались те, кто заложил фундамент нашего народного характера, был вечный призыв: Сотвори добро ближнему своему.
На том стояла, стоит и стоять будет Земля Русская…
IV
Слова словами, только надо и примерами, как хорошими, так и плохими, подкреплять высказанные тобой общие положения.
Историю эту услыхал от водителя тяжелой машины, идущей по зимнику от чукотского золотого Билибина до колымского порта с красивым именем Зеленый Мыс. Служил я тогда в газете «Советская Чукотка».
Запала мне в душу трагедия неизвестного мне зэка, она стала на Колыме уже легендой, и терзала сознание, пока не выплеснулась рассказом «Последний крик». Дорога мне эта трехстраничная новелла. И потому, что первая проба в литературе, не шибко мудреная, конечно, проба, но как-никак, а собственный писательский детеныш, опять же первенец.
Его напечатала «Магаданская правда» по рекомендации Нины Севчук, она покровительствовала журналисту из Анадыря, ободряла его в стремлении одолеть естественную местечковость чукотских провинциалов, для которых Магадан на полном серьезе был столицей, без кавычек, не только Колымского края. За это доброе отношение ко мне Нины Севчук, хорошему человеку и умнице, я сохранил благодарное к ней чувство на всю оставшуюся жизнь.
Но главное меня ждало впереди.
Рассказ опубликовали 9 марта 1963 года, а днем раньше выступил Н. С. Хрущев перед писателями и понес по кочкам тех, кто пишет о культе, обозвав их формалистами.
К тому времени Никита Сергеевич, сам напугавшийся собственной смелости по части разоблачения культа, вовсю отрабатывал задним ходом. Впрочем, сие не помогло, ему так и не простили XX съезда, что и привело к Пленуму 14 октября 1964 года, когда был пущен в ход еще один ярлык — волюнтаризм.
А тогда по стране началась охота на ведьм, всюду искали тех, кому можно было бы приклеить упомянутый выше ярлык.
Достали и меня. Мой злополучный рассказик попал в доклад секретаря Чукотского окружного комитета партии. Я был объявлен формалистом, но мириться с этим не захотел и тут же нанес ответный удар, выступил в прениях и попытался доказать, что я не верблюд, то бишь, не формалист.
Эмоциональное и, кажется, доказательное выступление, где я вовсе не каялся, а отстаивал право писать так, как написал, возымело действие. Заключая совещание, первый секретарь сказал, что они вовсе не против моего рассказа как такового, пусть товарищ пишет и дальше так, как подсказывает ему совесть.
И в отчет, в газеты фамилия моя не попала, хотя целых полгода меня не печатали нигде, кроме собственной газеты, не выпускали в эфир.
Судите сами, что формалистского в этом ученическом рассказе? Но я его привожу здесь с определенной целью. Мой герой — один из тех, кто верил… Он и умер, продолжая верить уже на уровне подсознания. Но был ли рабом мой Степан? Нет, никогда! У раба просто не может быть подобной психологии, она ему недоступна.
Степан суть один из миллионов, один из тех, кто принял иллюзию за действительность. Можно ли его винить за это. Нисколько. Степан — герой эпического, если хотите, порядка, и его последние слова — катарсис, очищение, через которые он прошел, так несправедливо умирая.
А ведь ровесники Степана еще живы… Каково им присутствовать при попытках свершить над Отечеством такое, что не приходило в голову даже каннибалам из окружения фюрера!
Грядут новые пришельцы, которые не носят рогатых касок на голове и свастик на рукавах, но жаждут разрушить Российское государство через разрушение нравственных принципов русского народа.
Но вернемся к рассказу. Вот он:
«Когда человек падает в пропасть, от него остается последний крик».
Подвел, наверное, домкрат.
Степан услышал резкий металлический лязг, и прежде чем понял, что случилось, машина резко качнулась и ступицей навалилась на его руку.
…Последний год собственного срока ходил он в зоне и поселке без конвоя. Не хватало вольных шоферов, и Степану дали машину. Три дня назад вызвал начальник лагеря:
— Поедешь в Ургалу, оттуда доставишь на прииск Ключевой продукты.
— Далеко будет, — возразил Степан, — и по зимнику опасно одному, гражданин начальник. Дайте напарника.
— Ишь чего захотел! Напарника ему… Может быть, тебе и бабу персональную выделить? Обойдешься… Выйдешь скоро, тогда и катайся с напарником. Ясно?
Все было заключенному предельно ясно. И то, что Степан выйдет на днях, и что начальник может говорить только правильные вещи, и что дорога на прииск Ключевой — яма на яме.
Но только на одной из этих ям полетело заднее левое колесо.
Боли Степан не чувствовал, боли не было. Была дорога, одинокая машина на ней, звезды, сполохи и мороз за сорок…
В горячке пытался он вырвать руку, прижатую колесом к оледенелой дороге, до хрипоты звал на помощь и бессильно матерился, грозя кулаком безучастным звездам. Судорожным движением ощупал карман — нож остался в кабине.
И снова рвал Степан руку из-под колеса и скреб лед онемевшими пальцами. Тщетно. Он уткнулся в рукав телогрейки и зарыдал, громко и беспомощно.
Потом долго лежал у машины и не кричал, не звал на помощь, лишь изредка всхлипывал и чуть слышно стонал. И скоро замолчал вовсе, и боли Степан не чувствовал, успокаивался и видел себя на охоте с отцом. Раз поставили они капканы на серого. Разбойник попался, а взять его не удалось. Перегрыз волк собственную лапу и ушел на трех…
«Капкан! Я тоже в капкане!» — вздрагивает Степан, рвет зубами рукав телогрейки и, теряя рассудок, руку, немеющую от мороза…
И опять не чувствует боли, и соленый вкус крови отрезвляет Степана.
Нет, он — человек, не быть ему волком, не может им стать Степан!
Играют сполохи. «Как салюты», — думает и вспоминает, что и не видел их, победные салюты, ни разу. Как взяли раненого под Харьковом в сорок втором, так и…
И снова скребут лед окровавленные пальцы.
Стоит на дороге машина. Капкан. В капкане — человек. И тишина кругом. Страшная тишина. Машина, человек и тишина.
И видит Степан огни. Идут по дороге машины. Это люди, это жизнь. Его, Степана, жизнь. И вот уже в больнице он, латают ему руку врачи.
А в лагере справку с фотографией начальник вручает и литер до Костромы.
Идет Степан по дороге, оборачивается и видит, как из-за колючей проволоки лагерной зоны политики, что срока еще не досидели, вслед ему смотрят осуждающе.
«Братцы, и вы дождетесь! — хочет крикнуть им Степан. — Вот я-то дождался…»
Только не может крикнуть, опускает голову и идет по дороге молча.
А дорога прямая к дому его подводит. Стоит на крыльце Наташа, а рядом с нею парень высокий. И кажется Степану, будто сам он, молодой, стоит на крыльце.
— Кто это? — спрашивает жену.
— Да это же сын наш, Степан. Неужели не узнаешь?
…Нет, не идут по дороге машины, и это сполохи, а не фары светят, и многие километры до них пути.
И снег больше Степан не скребет. Ноги, кажется, стали мерзнуть и потому он машинально стучит валенками.
Вот и теплее стало. Жарко даже. Степан осторожно, чтоб очередь пулеметная не задела, расстегивает ворот гимнастерки… Каска лезет на глаза и, встряхивая головой, он сбивает ее назад.
— Идут…
Видит, как из переболевшей оспой земли встают зеленые тени.
Поднимается Степан во весь рост, стреляет из автомата и, обернувшись к роте, громко кричит:
— За Родину! За Ста…
На его могиле поставили небольшую пирамидку, сваренную из листового железа, с красной жестяной звездой на вершине. Так хоронили только вольных. Ведь срок у Степана уже кончился.