Евпатий Коловрат

Шли они на лыжах и добрались до Залесья вовремя: монголы сюда еще не нагрянули.

Верила оставил провожатых обогреваться в монастырской обители, а сам направился в покои отца игумена распорядиться о сохранении иконы.

Игумена он застал напуганным страшными слухами, достигшими Залесья, не ведающим, как поступать дальше. Старого Верилу отец игумен знал хорошо, да и кто не знал его на Рязанской земле. Княжьего летописца игумен встретил с великой радостью, принялся расспрашивать о Рязани, заикаясь и путая слова от волнения.

— Не время, отец игумен, — сурово остановил его Верила. — Где хранишь ты лик святого Иоанна?

— Как где? — игумен недоуменно таращился на гостя. — Он всегда там, в храме.

— Спрятать, немедленно спрятать! — приказал Верила. — Поспешать надобно, пока не на грянули нечестивцы.

…Разведка уже известила Бату-хана о том, что руссы намерены дать отпор у Коломны и собирают там ратников из уцелевших от разгрома рязанских уделов. Бату-хан знал, что от Переяславля до Коломны никто ему не угрожает, и без опаски отправился в не тронутое еще монгольскими войсками село Залесье, в окружении полусотни телохранителей, с толмачом, оставив на этот раз верного Сыбудая в своем стане.

Короткий январский день близился к концу и быстро густели сумерки, когда Бату-хан и его люди поднялись со льда реки по крутому склону к самым монастырским воротам.

Ворота были открыты. Так распорядился Верила, понимавший, что за стенами, какой бы крепости они ни были, от орды не спасешься. Теперь по-иному надобно было сражаться. И не сейчас, а когда приспеет время…

Завидев монголов, обитатели монастыря запрятались по кельям. Но одного замешкавшегося монаха телохранитель хана захлестнул арканом и притянул к Повелителю Вселенной.

— Куда бежал? — спросил через толмача Бату-хан.

— Отца игумена известить о прибытии дорогих гостей, — схитрил монах.

— Он говорит, что хотел сообщить главному попу о твоем приезде, Повелитель Вселенной, — сказал толмач. — Тут русский бог обитает…

Бату-хан довольно-таки промерз дорогой — дул холодный, сырой ветер, да и морозы не сдали — и слова толмача его заинтересовали. Повернувшись к воинам, он сказал:

— Мы будем гостить у русского бога! Посмотрим, чем угостит. Останемся здесь. Кормите лошадей, жгите костры!.. А ты, — он указал на монаха, — и ты, толмач, пойдете со мной. Хочу видеть и бога, и главного попа.

…Верила с игуменом уже сняли икону Иоанна Богослова, обернули ее ветошью, рогожами и готовились обвязать бечевой, как вдруг двери распахнулись и в храм быстрыми шагами вошел молодой монгол — в лисьей шапке, меховых сапогах, длинной каракулевой накидке, с кривой саблей в простых ножнах на боку. Монах и толмач поспешали за ним.

Бату-хан подошел к Вериле и игумену. Игумен первым увидел монгола и закаменел, а Верила, присев, затягивал узлы, и Повелителя Вселенной не заметил.

— Что за люди, что делают здесь? — громко спросил Бату-хан.

Толмач выдвинулся вперед.

Верила поднял голову, разогнулся, поднялся во весь рост, увидел, что монгол едва достает ему головой до плеча, глядит на игумена.

— Это отец игумен, — пролепетал монах.

Игумен очнулся и осклабился, глядя на Бату-хана и не зная, какие нужны к такому случаю слова.

— Ты здешний хозяин, служитель бога? — спросил Бату-хан.

— Отвечай Повелителю Вселенной! — прошипел толмач. — Это сам Бату-хан спрашивает тебя!

«Так вот ты какой! — обожгла Верилу ненависть. — Ни ножа у меня, ни сабли, но я руками, руками его возьму!..»

Шевельнулся Верила, его движение поймал взглядом Бату-хан, резко повернулся к нему.

— Кто такой?

«Нет, — подумал Верила, — задушить — время надо. Не успею. Снесут голову…» Бату-хан повторил вопрос:

— Кто ты, старик?

— Летописец великого князя Юрия Ингваревича Рязанского, а имя имею — Верила.

— Летописец? А смерть своего князя уже описал?

— Смерть князя и братьев его, гибель мученическая княжьего сына Федора навсегда в моем сердце, Бату-хан, — сурово сказал Верила.

— Ваш Федор был не по возрасту дерзок, — презрительно скривил губы Бату-хан. — Но почему тебя, старик, годы не научили смирению? Или ты устал от жизни и просишь у меня смерти?

— Кто знает больше, нежели другие, тот смерти не боится, — ответил Верила, отворотясь от игумена, который подавал украдкой знаки: прекрати, мол, опасные речи, не накликай беды на обитель.

— О знании мы еще поговорим, старик. Мой верный полководец и наставник Сыбудай просил меня сохранять жизнь многознающим руссам. Возможно, я отвезу тебя к Сыбудаю. А теперь скажи, что прячешь от Повелителя Вселенной? Что здесь?

Бату-хан носком сапога ткнул в край обернутой рогожами иконы.

Игумен снова обмер.

— Здесь бог, — сказал Верила. — Русский бог.

Нахмурился Бату-хан.

— Бог? — переспросил. — Русский бог?..

Верила стоял, развернув сильные еще плечи, длинная борода его стелилась по груди.

— Ты двинул на Русь несметную силу и залил нашу землю кровью, — медленно заговорил летописец, его густой голос гулко зазвучал под сводами. — Твои воины бесчестят наши святыни, и мы спасаем их.

Бату-хан отчетливо понимал, что речь летописца предерзка, но, странное дело, не мог вызвать у себя гнева к старику, такому огромному и бородатому.

— Это ложь! — возразил Бату-хан. — Мои воины знают приказ: не обижать чужих богов и их служителей. Я воюю только с людьми, старик.

— А ты не глуп, монгольский князь, — усмехнулся Верила.

Он так и назвал Бату-хана монгольским князем, но толмач переводил уже осторожно, как подобало обращаться к молодому Повелителю Вселенной. Толмач, осевший в Самарканде пирейский грек, был сообразителен — дословный перевод вериловой речи мог ненароком и ему стоить дорого. Переводчик ведь соучастник беседы, причем не равный, он вроде бы одно лицо с тем, слова которого неведомы его хозяину.

Бату-хан протянул руку к иконе Иоанна Богослова.

— Хочу видеть русского бога!

Верила, не ответив Бату-хану, сделал игумену знак. Тот засуетился, вдвоем они подняли икону, монах бросился им помогать.

Иоанна Богослова водрузили на прежнее место, но легкую ткань, закрывавшую лик создателя Апокалипсиса, Верила снять не торопился. Закрепив икону, он позаботился о дополнительном освещении ее и лишь тогда, знаком пригласив Бату-хана и толмача приблизиться, сдернул покрывало.

…Глаза, глаза… Византийские мастера десятилетиями работали над тем, как через глаза изображенного бога передать ощущение свидания с ним. Икона Иоанна Богослова, волею судеб занесенная в рязанское село Залесье, была одной из самых удачных попыток создания «божьих» глаз.

Когда Иоанн глянул на Бату-хана сурово и грозно, тот почувствовал вдруг холод на сердце. Повелитель Вселенной смотрел, не отрываясь, в глаза Иоанна Богослова и видел в них несгибаемую волю, презрение к смерти, непримиримость. И ненависть, лютую ненависть к нему, Бату-хану. Такие глаза он видел уже у князя Олега Красного, у Федора Юрьевича, у тех руссов, которые доставались ему живыми. Но те были только людьми, а это ведь бог… Он заодно с руссами. А человек не может одолеть бога, даже если он — чужой…

И впервые закралось в душу Бату-хана сомнение.

— Суров твой бог, старик, — сказал он и поворотился к иконе боком. — Соплеменники тоже. — Только к врагам, — ответил Верила.

— Но боги вам не помогли, — нервно рассмеялся Бату-хан. — Рязани нет!

Верила горестно качнул головой:

— Нет Рязани… Но у нас говорят и так: на бога надейся, а сам не плошай. Придет время, и все переменится.

— Он угрожает? — спросил Бату-хан толмача.

— Нет, о Повелитель Вселенной, — сказал толмач. — Старик говорит, что время беспредельно.

— Время принадлежит мне, — сказал Бату-хан.

И вправду был он не глуп. Понимал, что обязан делать одно, а думать при этом может другое. Он выполнит завет деда, ударит копытом в Великое море на закатной стороне земли, а для этого у него кроме силы хватит и хитрости.