Просто жизнь

«У нас сейчас много, много хлопот. Отделение хуже других подготовилось к посевной, ты же знаешь, какие там были дела. А людей мало. Клавка Меньшикова, — помнишь, тогда в ботиночках приехала, к директору в секретарши попасть хотела? — чуть не убежала. Стала она прицепщицей. Жили в землянке. С поля по суткам не уходили, грязно, холодно. Боже мой! А Клавка не думала так работать. Как можно быть такой легкомысленной? Не понимаю. Ладно, тракторист попался славный. Ты его не знаешь, он приехал позднее, Ленька Кудрявцев — золотой парень, на все руки мастер, и характером спокойный. Два дня Клавка не была в поле. Догнали ее на центральной, постыдили. Сколько было слез! Вернулась, морщится, но терпит. Эх, Андрюша! Выздоравливай скорее. Как ты нужен здесь! Скорее приезжай!»

Во втором письме Дуся с тревогой спрашивала, не случилось ли чего с Андреем очень серьезного. А в третьем просила не забывать старых друзей.

Были письма из комитета комсомола, от знакомых ребят и девушек. Парторг спрашивал, не нужна ли ему, Андрею, помощь.

Ребята рассказывали о своем житье-бытье, сообщали новости, а поэт Петя Колокольцев обещал в скором времени прислать тетрадочку стихов о целине:

«Пришлю я тебе, Андрейка, на память свои стихи. Только уговор, никому не показывай. А будет невмоготу, прочти их и вспомни наши первые дни на целине, друзей вспомни — и, честное слово, легче будет».

«Какие вы чудесные, ребята! Как мне не хватало вашего участия, дружеской поддержки! Что я без вас, без друзей, без Дуси? Несчастный человек! Одинокий, как волк! — думал растроганный Андрей. — А теперь я самый богатый человек в мире: у меня столько друзей! И пропадать мне никак нельзя, нет никакого расчета. Туберкулез кости? Немощь? Повоюем еще!»

И подумал Андрей о Нине Петровне. Опять пожалел ее. Несчастная, одинокая. А что может быть горше одиночества? Знать, что ни одна душа на свете не понимает тебя. Жить с людьми и все-таки жить в одиночку. Страшно! Андрей читал, не помнил точно где, кажется, у Горького, о том, как в наказание человека обрекли на вечную одинокую жизнь, и это было самое тяжкое наказание.

Андрей, не откладывая, сел писать ответные письма. Он плохо умел писать левой рукой. Положил на тетрадь камень, чтобы бумага не двигалась, и выводил каракули. Рука не успевала за мыслями. Андрей хмурился, сердился, но писал и писал.

Когда наступил вечер, он лег на нары, уставший, но довольный тем, что потолковал с друзьями. Так до полночи и лежал с открытыми глазами, думая о недалеком прошлом.

А в крышу нудно и беспрестанно барабанил дождь.

В сентябре Андрей собрался в Челябинск. Покидал Егозу с грустью. Перед отъездом побывал еще раз у избушки, посидел на прощанье. Погода выдалась на редкость теплая, воздух был прозрачен. Уже подернулись желтизной березы, и эта желтизна вкрапилась в неуемную зелень сосен. Далекая восточная кромка горизонта строго очерчивалась, а горы на западе казались особенно выпуклыми. Уже повисла над всем этим простором еде уловимая осенняя грусть. Месяцы, проведенные на горе, останутся в сердце и в памяти.

Провожал до вокзала Демид. Василий простился у ворот дома. Нахмурив брови, пожал руку и, видя грустное настроение брата, сказал сурово:

— Крепись!

Надеялся Андрей, что придет на вокзал и Нина Петровна: накануне виделся с Борисом, говорил об отъезде. Жалел Нину Петровну, а понять не мог. Ему казалось, что она слишком пристрастна к людям, смотрит на них с обидой. А жить так, как она, не подпуская к себе никого, ожидая от других только обиды, невозможно. Его порой захлестывало чувство острой жалости к этой одинокой женщине.

Нина Петровна провожать не пришла. Перед отходом поезда появился Борис. Он остановился на перроне, разыскивая Андрея. Увидел и разом просиял, бросился навстречу, держа в руках баночку, завернутую в газету. Подбежав, сунул ее Андрею.

— От мамы! — сказал он. — Варенье из земляники!

— Ну, зачем же! — улыбнулся обрадованный Андрей и прижал здоровой рукой голову мальчугана. Невольные слезы затуманили глаза. Чтобы не показаться Демиду малодушным, Андрей отвернулся, заторопился в вагон. А Демид дипломатично отвернулся и с удивлением принялся рассматривать изысканно одетую, полную женщину, прогуливающуюся по перрону.

— Дядя Андрей, — спросил Борис, — вы еще приедете на Егозу?

— Приеду! — пообещал Андрей, вскочил на подножку вагона, и, раздумав, снова спрыгнул на землю, обнял Бориса, поцеловал в лоб. Потом подтолкнул ласково в плечо:

— Ну, уходи, уходи.

— Мама говорит, чтобы вы поскорее поправлялись. Еще она говорит: будете в Кыштыме, заходите к нам. А еще: поедет мама в Челябинск, навестит вас.

— Спасибо.

Андрей вошел в вагон, а следом Демид втащил чемодан.

Прощанье было коротким. Демид по-медвежьи сжал руку дяди повыше локтя, тряхнул головой:

— Счастливо тебе! Надеемся, выдюжишь…

Скупо улыбнувшись, Демид по-дружески подмигнул Андрею, стал пробираться к выходу. Когда его широкая спина скрылась в тамбуре, Андрей сел на лавку, и лишь теперь затревожились, закружились мысли о завтрашнем дне.

Лето, проведенное на Егозе, прошло с пользой: Андрей окреп, подготовился к испытанию. Операция была тяжелой. Несколько дней метался в бреду. Ни на минуту от койки не отходила сестра, поддерживала больного уколами.

Рука пылала, будто сунули ее в жаркую печку, а от огня сводит пальцы, плечо, и страшная боль передается всему телу, туманит сознание. Иногда Андрей приходил в себя. Тогда ему казалось, словно кто-то прикасается к кости чем-то металлическим. Каждая клеточка тела напрягалась, становилась восприимчивой к любому внешнему воздействию. Даже легкое прикосновение ко лбу теплой суховатой руки сестры вызывало болезненную реакцию.

Дважды в сутки приходил хирург, садился на табуретку, наклонял к Андрею молодое, всегда до синевы выбритое лицо. Андрею иногда думалось, что это вовсе не хирург, а поэт, потому что у него такие серые мечтательные глаза и высокий чистый лоб. Вот сейчас улыбнется, нащупает пульс и начнет вполголоса проникновенно читать стихи. И белая, похожая на поварскую, шапочка на голове не рассеивала впечатления.

— Как дела, тезка? — спрашивал хирург хриповатым голосом, и очарование пропадало. Голос был грубый. Андрей молчал. А тот, не ожидая ответа, задавал вопросы сестре. Она обстоятельно отвечала, безбожно картавя. Потом все это вдруг проваливалось в какую-то бездну, возвращался оттуда Андрей более ослабленный.

Однажды сестра поведала о том, что у молодого хирурга операция, сделанная Андрею, самая удачная. Об этом говорил сам профессор. После этого Андрей с большой теплотой стал приглядываться к молодому врачу.

Больше месяца длилась борьба за жизнь. Все хирургическое отделение знало об этом, от нянек до больных. Андрей лежал в отдельной комнатушке. И часто больные, которые могли ходить, караулили у дверей сестру и настойчивым шепотом спрашивали:

— Ну, как сегодня?

Огорчались, если состояние Андрея ухудшалось, радовались, если тяжелобольному делалось лучше. Это были абсолютно чужие люди, даже не видевшие ни разу Андрея в лицо, случайно попавшие с ним под одну крышу.

Когда, наконец, настало время переводить Андрея в общую палату, сразу нашлось столько охотников устроить его с собой рядом, что сестра не на шутку рассердилась, заявив, что сама знает, куда поместить больного и пусть, пожалуйста, не вмешиваются не в свои дела.

Андрея поместили в самом углу, подальше от окон и дверей, возле кафельной печки. И все единодушно решили, что выбор сделан удачно, хотя каждый минуту назад считал свое место наиболее подходящим.

Слева соседом Андрея оказался шофер Семен Колечкин, парень лет двадцати восьми, с пятнами веснушек по всему лицу, смешливыми глазами. В них то вспыхивали, то гасли огненные светлячки, точь-в-точь как у кошки. Семен отрекомендовался примерно так: