Катарина, павлин и иезуит

Он прошел через сутолоку Беляка, сквозь крики города, оказавшись снова в тишине полей один на дороге, продолжая путь поздней ночью вдоль реки, до костров паломников, до белой церкви Святой Троицы, светившейся изнутри яркими огнями, а на поляне перед ней горели костры, слышалось бормотание читающих молитвы и громкое пение откуда-то из темноты; он прошел между тенями и прядями света, где на положенных поверх камней досках рубили баранину, варили похлебку и кипятили чай, глотали это варево, переписывали людей, молились, пели, обгладывали кости и непрестанно входили в церковь и выходили из нее. Но и тут, в церковном доме, куда его поместили, он не спал, не смог уснуть он и после ужина, который скорее следовало бы назвать уже завтраком. Когда он погрузился в состояние между сном и бодрствованием, его разбудили громкие голоса все еще приходивших людей, крики искавших друг друга у костров и у входа в церковь. Встав у окна, он вглядывался в их лица, освещенные красным пламенем, исчезающие во тьме и снова появляющиеся, как призраки, у других костров, среди других лиц.

7

Катарина никогда еще не видела ничего подобного: на каринтийской равнине горели костры, и на небе от них пылало зарево. Не было бы ничего удивительного, если бы в этом зареве там, в вышине, плавала Золотая рака. Зазвонил колокол, люди читали вечерние молитвы, каждый скороговоркой высказал свои просьбы и ненадолго избавился от своих страхов, затем повторили короткую молитву о том, чтобы путь их был благополучным, и о счастливом возвращении, о хорошей погоде без ураганов и лавин, без разбойников на дорогах, без болезней и увечий. Из церкви слышалось пение, пели и у одного из костров. Это была ночь, в которой ощущалась усталость, жажда отдыха, и в то же время удивительная ночь света от костров и искр, взлетающих к небу. Искры, вырывавшиеся из пламени, вздымались в темноте вверх, сначала ярко светясь, а потом угасая высоко под небесным сводом. Катарине нетрудно было представить себе ангелов, незримо плавающих среди этих огненных светляков, наблюдая за собравшимися странниками Божьими и выбирая тех из них, кого они будут хранить в долгой дороге. Во время вечерней молитвы «Ave Maria» она чувствовала, что вместе с этими ангелами на нее глядит с небес и ее мама, и лицо ее озабочено – ее тревожит не только она, но и отец, оставшийся в имении один с батраками и служанками, со скотиной и псом, – ее отец, который почти плакал в то утро, когда она уходила, но все равно еще поговорил со священником Янезом, и она знает, о чем: пусть получше оберегают ее, все, что у него осталось – это она, Катарина, и, получив заверения, он все равно едва не заплакал, пес Арон выл, как во время похорон матери, служанки крестились: куда это годится, чтобы молодая женщина уходила так далеко и надолго. Но мама и она, она и мама уже хорошо знали, что она выдержит, дойдет до Золотой раки и вернется с чем-то новым в душе, она не представляла себе, с чем именно, но наверняка с чем-то из того, что уже сто или, возможно, много сотен лет каждый седьмой год гонит в дорогу многих людей из ее и других сел, так что каждую седьмую весну, словно по неведомому повелению, люди, как отдохнувшее и чутко ждущее чего-то стадо, поднимаются и идут в неизвестность, через неведомые страны, к далекой цели, которая зовется Кельморайн. Они ходили между костров. Амалия остановилась поболтать с женщинами. Катарина подошла к одному из костров, где раздавался громкий голос – говорил старик с седыми волосами и бородой. Она подошла просто из любопытства, потому что была ночь и она чувствовала себя свободно, день странствия был позади, она могла подойти, к чему хотела, ощущая себя в безопасности среди множества паломников; она приблизилась к костру, защищенная всеми ангелами и взглядом матери с небес. И тогда она увидела глаза, следившие за ее приближением, неотрывно смотревшие на нее в тот момент, когда она остановилась у костра с озаренным пламенем лицом. Это был мужчина постарше ее, он стоял у костра с засученными рукавами рубашки, обутый в дорожные сапоги; Катарина была наблюдательной, она все охватила единым взглядом, трепещущий огонь менял его лицо – оно было то освещенным и светлым, то, мгновенье затем, в набежавшей тени, совсем темным. Слишком долго – целый миг – смотрела она на него, должна была взглянуть в эти устремленные на нее глаза, слишком долго – целый миг – она глядела в них.

Эта ночь уже уходила в прошлое, а из будущего являлось утро, и все большее число людей покидало службу в церкви, собираясь у костров. Хриплыми мужскими и визгливыми женскими голосами они снова и снова повторяли свою протяжную песню, песню края, который Симон Ловренц давно покинул и куда после долгого путешествия вернулся, чтобы теперь снова услышать ее напев:

Люди подтягивали песню и голосами своими как бы защищали себя на какое-то время от ночных страхов, от боязни чужого, незнакомого края. О, какой милой и сердечной показалась ему эта святая простота, когда с помощью песни, с образом Золотой раки, к которой направились люди, – с теплотой песни и светом далекой раки – у них исчезает страх и растет надежда, смягчаются суровость и тяготы жизни, ведь он знал простоту сердец и по эту сторону океана – и здесь люди живут, работая на земле, поют песни, прогоняя страх, обращая к небу глаза в безграничном уповании. И в странствие идут ради обретения здоровья, ради своей скотины, ради защиты от болезней, от огня, от молнии, града, войны, от душевных искушений, от убийств, воровства и прелюбодеяния, они пускаются в дальний путь также из благодарности: уже в первой же церкви, к которой прийти странники, под ногами статуи Девы Марии, под ее золотым плащом набралось немало благодарственных, во исполнение обета, картинок – неумело нарисованный перевернувшийся воз и испуганные кони, человек падает под копыта, Мария его спасает; изображение больного в постели, он тоже благодарен Ей за исцеление; часть лестницы, с которой кто-то упал и остался жив; картинка, изображающая деревенскую драку, один из парней поднимает нож – тому, кто благодарит Богородицу, нож не пронзил сердца; есть здесь костыли и палки, вырезанные из дерева сердца – много сердец, печень, легкие, руки, ноги, головы, плечи, даже волосы, пучок волос, его отрезала девочка, давая обет, а какой – знает только Дева Мария, Царица Небесная. На стене церкви повешена цепь EX VOTO[15] – этой цепью были закованы христиане в турецком плену. Дева Мария знает все тайны, знает каждого, кто со страхом прощался с домом, со своими близкими; все это Симону хорошо известно, с детских лет ведомо упование, одинаково сильное у крестьян и горожан, подобное было и у индейцев, вчера еще молившихся идолам, а сегодня вручающих свои жизни Ей, он знает упование, которое приведет странников к Золотой раке и далее, с Ее помощью, на небеса. Ему хотелось, как бывало в миссионах, еще раз стать частью всего этого в ночи, в свежем утреннем сумраке, прислушиваясь к тысячам разных желаний, которыми была полна ночь и которые потеряют свой смысл с наступлением сулящего неизвестность дня.

Бессонный Симон Ловренц, беглец, отрешенный от братьев, отрешенный от ордена, одинокий, всеми покинутый Симон Ловренц смотрел в окно на этот простой и таинственный народ, направившийся к своей цели, и ему хотелось быть крестьянином среди крестьян, горожанином среди горожан, погруженным в средоточие желаний и упований, в насыщенную ими ночь, хотелось быть там, среди них, у костров, петь в два часа ночи идущую от сердца песню, изливая в ней всю неопределенность существования.

15

Ex voto (лат.) – по обету.