Страница 3 из 3
Последнюю фразу Ойт произнес почти неслышно. Потом передал орден Джураеву:
— Поберегите. Домой вернемся — в музей сдадим. А по номеру ордена узнаем, кому он принадлежал.
Джураев завернул находку в платок, спрятал в нагрудный карман, неторопливо надел каску и пошел по косогору к своим гранатометчикам. Мы молча разошлись по местам…
С той минуты у меня не выходил из головы неизвестный солдат в каске, что сидел в окопе и на которого шли танки… Нет, не свои, как у нас сейчас на учении, а фашистские…
Мысль моя то и дело переносилась в ту обстановку, в которой оказался тот, может быть, такой же юный, как мы, но сожженный войной солдат. Может, он тоже любил песню жаворонка в бездонно-синем небе, писал ласковые письма голубоглазой девушке и обещал ей вернуться с победой. На перекуре между атаками любовался нежными цветами и думал о самом заветном. Он очень хотел, чтобы это заветное сбылось. А на него пошли фашистские танки…
Жутко все-таки, когда представишь, как все это было…
— Ты не спишь, Миша? — На ящики ко мне подсел Федотов.
— Не до сна почему-то, — ответил я ему.
— Тсс! — прижал он палец к губам. — Комбат заснул. Связались наконец с этим «Ястребом»…
Мы уселись рядышком, плечо к плечу, и молчали. Темнота заметно редела, становилась проницаемой, мягкой. Деревья по сторонам уже не расплывались в черные пятна, их контуры вырисовывались четко. Но в небе еще сочными гроздьями висели звезды. И тишина. Такая тишина, что казалось, будто звезды чуть слышно звенят.
— Сколько, по-твоему, лет вот этой березе? — шепотом спросил Федотов.
— Лет тридцать, а что?
— Говоришь, тридцать? — Федотов уселся поудобнее. — Ты знаешь, отец мне рассказывал, как однажды его ранило в бою. Фашистов погнали дальше, а он без сознания остался лежать на полянке. Когда пришел в себя, почувствовал: пить смертельно хочется. Только бы один глоток воды — и жизнь возвратится к нему! Представляешь, один глоток, а фляжка пустая. И тут он увидел рядом березку. Ранило ее снарядом. Видит — сок течет по коре. Весной дело было. Кое-как дополз, припал к ране… Потом его подобрали. Выжил он. Говорит, это березка спасла его.
— Может, и тот солдат, чей орден нашел Садык, тоже не погиб? — произнес я.
— Кто его знает! — отозвался Федотов. — Комбат же сказал, что наведет справки. А уж он, если сказал, сделает. Твой-то отец воевал?
— До Берлина дошел — и ни одной царапины. Повезло…
— Представляешь, — снова зашептал Федотов, — комбат наш мальчишкой воевал. Был сыном полка. В Эстонии наши солдаты его подобрали. В десять лет медаль «За боевые заслуги» получил.
— До чертиков ты любишь своего майора.
— Мы все его любим. Строгий он у нас, но справедливый. А тебе нравится твой командир?
— Скажешь тоже!.. Конечно, нравится…
— А чего ж тогда удивляешься, что мы любим своего комбата?
— Не удивляюсь, а просто спросил.
— Ну и я просто спросил, — усмехнулся Федотов.
В лесу защебетали птицы. Светало. Уже можно было различить цветы. Все начинало жить в полную меру: трава, деревья, птицы. Мир снова становился цельным и гармоничным, как в раннем детстве, когда мысль о конце ни разу не ознобила мою душу. И оттого, что наступал рассвет, буйствовала природа, что рядом со мной сидел Федотов и вообще, что появились у меня новые друзья, хотелось снова что-то делать для людей и для времени.
А вдали по-прежнему шумело море, шумело накатистыми вздохами, с короткими ритмичными передышками… Я слушал море и подумал: проснется майор — попрошусь в отделение Джураева. Там работа погорячее. До корабля я еще не скоро, видно, доберусь, а быть гостем на учениях — не матросское это занятие.