Страница 34 из 60
— Да поезжай же ты, мать твою! — кричит кто-то с самых задних сидений.
Водитель проводит с кем-то по телефону лаконичные переговоры. Потом, шепотом матерясь, резко выворачивает руль и съезжает с шоссе.
Проехав по полоске ровного битума, автобус останавливается перед заправочной станцией. Во всяком случае, я думаю, что это заправочная станция. Ну правильно: я различаю стоящие в тени насосные колонки, похожие на ошкуренные пни. За ними виднеется прямоугольник бледного света, льющегося из стеклянного фасада самой станции. Несколько человек стоят, стеснившись за стойкой, освещенной единственной помигивающей лампой дневного света.
Дверь автобуса, шипя, открывается. И как только водитель поднимается из кресла и покидает автобус, я вдруг понимаю, всем нутром, костным мозгом, что мне с дочерью тоже лучше сойти. Вокруг пыхтят наши призрачные спутники, корчась от страха, колеблясь на кошмарной грани, отделяющей пассивность от паранойи.
— Пошли, Тэсс, мы выходим.
Поразительно, но она не спорит, не говорит, что мы еще не приехали, не задает вопросов. Просто запихивает книгу в сумку и выбирается в проход. А я даже не даю себе труда прихватить собственную сумку, в которой лежит мое белье и халат — мой халат, навсегда пропитавшийся запахом мужчины, которого я люблю. Я обеими руками подталкиваю Тэсс вперед, и мы выпрыгиваем из автобуса, — словно соскакиваем с кружащейся карусели.
Водитель уже яростно препирается о чем-то с людьми, стоящими за стеклянной дверью заправочной станции, однако, в чем бы ни состоял их спор, предмет его обесценивается, когда двигатель автобуса неожиданно взревывает. Кто-то из охваченных паникой пассажиров уселся за руль. Визжа редукторами, автобус вылетает со стоянки. Свет его фар и хвостовые огни — все это меркнет, пока он уносится по шоссе, походя не столько на автобус, сколько на перегруженный темным металлом автоприцеп, влекомый невидимой силой.
Я подхватываю Тэсс на руки и неуклюже бегу за автобусом. Не для того, чтобы догнать его, нет, чтобы вернуться на шоссе. Я должен добраться до открытой дороги, не знаю, почему, но должен. Дочь весит не меньше тонны, она бьется и извивается, пытаясь вырваться из моих лап, впившихся ногтями ей в ребра.
— Пап, я и сама бежать могу, — задыхаясь, произносит она, и я опускаю ее на землю. За нами, на заправке, слышится звон разбиваемого стекла и следом — визги и крики. А мы с Тэсс несемся сквозь тьму, сквозь миазмы дизельного топлива.
Несколько минут спустя мы уже стоим на шоссе. Не на съезде с него — на покрытой гравием обочинке сплошного участка. Тут повсюду торчат плакаты, твердящие, что поступать так не положено, однако извещения эти тонут во мраке. Только из трети стоящих вдоль шоссе фонарей и изливается хоть какой-то свет, да и настолько жидок, что приводит в недоумение даже насекомых, льнущих к фонарным стеклам. Небо черно, как смоль, беззвездно. Висящая над горизонтом луна, размазанная, точно кислотный ожог, мягко подсвечивает очертания зданий — города-призрака.
— Мы доберемся до дома, Тэсс, — обещаю я, после того, как мимо нас со свистом проносятся три темных машины.
Дорога Тэсс не интересует — она, покусывая губы, вглядывается в меня. Ей нужно что-то сказать, сообщить мне нечто особенно важное, однако Тэсс чувствует, что услышанное может оказаться для меня непосильным.
— Мама спит при полном свете, — говорит она, наконец, с таким видом, точно это сообщение непременно должно свалить меня с ног. — Он по всему дому горит. Весь. Я выключаю свой, когда мама заснет.
Разумеется, я и понятия имею, как мне к этому отнестись. Я с мудрым видом улыбаюсь, киваю, как будто все понимаю, — как с Джоном, когда он рвет и мечет, обличая врагов, на мой взгляд совершенно безобидных, — как когда-то с женой, пытавшейся объяснить мне, в чем нуждается женщина.
Появляется стремительно налетающий автомобиль с включенным дальним светом. Я поднимаю вверх большой палец, отчаянно машу всей рукой, от плеча. Автомобиль даже не сбавляет хода, и я едва не врубаюсь рукой в зеркальце со стороны пассажира.
— Под колеса не попади, пап! — молит дочь. Хотя нет, скорее, приказывает — кулачок ее вцепляется в полу моего пальто.
Я отступаю на шаг, жду следующей освещенной машины. Двадцать, тридцать темных проносятся мимо. Некоторые сильно помяты, у некоторых различаются на кузовах малопонятные пятна и подтеки. Водитель одной опускает стекло и орет нечто неразборчивое, все же остальные вполне могли оказаться пустыми скорлупками.
Между этими надеждами и их крушениями шоссе остается тихим и пустынным, точно каньон. Интересно, сколько мы уже здесь торчим, думаю я, и смотрю на часы. Электронные цифры их исчезли, обратив часы в бесполезный браслет.
Теперь остается только одна мера времени — постепенное угасание дорожных фонарей. Огромный грузовичище с прицепом, нарисовавшись в дали, сбавляет ход и останавливается около нас именно в ту минуту, когда издыхает последний фонарь. Мы, не очень веря глазам, смотрим, как он приближается — чудовищный, грязный, с целой решеткой фар, сияющих в полную силу. Когда грузовик встает перед нами, из под замасленного брюха его вырывается волна тепла и дизельных ароматов. Кабина водителя висит над землей так высоко, что мы не видим — кто там внутри. И несколько мгновений просто стоим и смотрим.
— Ну так чего, ехать-то, на хер, будем? — осведомляется хриплый мужской голос.
И я выпадаю из оцепенения, рву на себя дверцу кабины, пытаюсь поднять Тэсс, подсадить ее на железную приступку. Она, вывернувшись из моих рук, вскарабкивается, будто мартышка, наверх, оставив меня с ее сумкой в руках. Я лезу следом, зашибаю в спешке голень, мне страшно, что неведомый этот мужчина, увезет мою дочь в темноту.
Едва мы оказываемся в кабине, — я еще не успеваю и дверцу захлопнуть, — как грузовик трогается с места.
— Спасибо, — говорю я, стараясь не закашляться в густом сигаретном дыму.
— Да чего там, — отвечает шофер. Это настоящий великан, вышедший в тираж культурист, безобразный, но завораживающий. Поседевшие волосы его напомажены, рожа размером с лопату красна и покрыта щетиной. Говоря, он не отрывает налитых кровью глаз от дороги.
— Слезь-ка с рычага передач, — требует он. Тэсс сдвигает ноги, прижимает их к моим. Мы приникаем друг к дружке, отец и дочь.
— Куда направляетесь? — спрашивает шофер, обгоняя две темных машины. При этом он включает еще какие-то огни, как будто света у него в запасе, хоть залейся.
— Я… дочь возвращается к матери. В Кесуик.
— Это, на хер, где же такой?
— В Камбрии.
— Я ни в какую Камбрию, на хер, не еду. Я на склад.
— А где находится склад?
— В Карлайле.
Я не знаю, что сказать, и потому говорю: «Хорошо». Карлайл стоит не в миллионе миль от места, в которое я пытаюсь попасть, другое дело, что я и понятия не имею, куда, собственно, направляюсь. Дом жены сейчас укрыт непроглядным мраком. Дом Джона — мой дом — вероятно, тоже. Все, чего я хочу, это найти маленький оазис света, в котором можно будет устроить дочь, надежно и безопасно.
— Как вы думаете, свет в вашем складе есть?
— Да уж лучше бы был, на хер.
— А если нет?
— Ну, с этим я быстро разберусь.
Самообладание его вдохновляет, раздражает, пугает и влечет. Мне хочется схватить его за рукав и попросить — пожалуйста, пожалуйста, — объясните мне, что за чертовщина творится вокруг, как вы полагаете? Но я боюсь спрашивать, даже вежливо и спокойно, — а ну как он скажет, что не знает, а вдруг зарыдает-завоет, этот огромный, сильный мужчина с ручищами, как у Арнольда Шварценеггера. Пусть уж его уверенность в себе останется неоспоренной, пусть он делает свое дело, пусть держится света, в который верит так слепо.
Сквозь меня прокатывает волна тошноты, и я понимаю вдруг, что спал в последний раз уже очень давно. Обе ночи уик-энда я провел в постели любовника, ругаясь с ним, отстаивая право человечества на продолжение рода. Вместо того, чтобы дрыхнуть ночи напролет, я таращил глаза, вымаливал поцелуи прощения, выдумывал дурацкие теории заговора, объясняющие, почему на удивление хорошую, пользующуюся такой популярностью пьесу сняли со сцены после десяти представлений. А если мне все же удастся добраться до дома Хизер, она вряд ли предложит мне подушки и одеяла. Я откидываю голову назад, досчитываю до десяти и продолжаю считать дальше.