Близнецы Фаренгейт

И неожиданно мисс Соедхоно, взмахнув мачете, засаживает его в кокосовый орех, да так, что лезвие глубоко уходит в твердую, волосистую кожуру. Удар мачете сотрясает каждого из шестидесяти шести мужчин, как если бы все они были одним огромным куском мяса.

Мисс Соедхоно умелым поворотом запястья извлекает мачете из плоти кокоса и наносит большому плоду второй удар. Опрятный, клиновидный кусочек его оболочки взвивается в воздух и опадает к ее ногам, на ковер.

— Твердая сперма кокоса, — объявляет мисс Соедхоно, выговаривая каждое слово с судейским спокойствием, — высушена ли она или створожена, содержит шестьдесят девять процентов жиров.

Она берет со стола израненный плод и, нежно баюкая его в ладонях, поднимает к груди.

— Жидкая эндосперма, известная многим под названием «кокосовое молоко», содержит таковых примерно двадцать четыре процента. В ней много лауриновой кислоты, которая преобразуется организмом животного или человека в монолаурин, антивирусный, антибактериальный и антипротозойный моноглицерид. Бесценное вещество, доказавшее свою способность разрушать липидную оболочку вирусов и бактерий, таких как Listeria monocytogenes, Helicobactor pylon, цитомегаловирус, хламидия, герпес и ВИЧ. И все это, джентльмены, здесь, все ждет, когда его выпьют.

Мисс Соедхоно торжественно подносит волосатый шар ко рту, приникает к белой ране губами и закрывает глаза. Она наклоняет этот сфероид, поднимая его повыше, и сфероид заслоняет ее лицо, создавая под упоенными взглядами публики гротескную замену — луковидную, волосатую, фиброзную образину с тремя слепыми зеницами и страшноватым набором розовых зубов, покрытых мерцающей оранжевой эмалью, голову из ночного кошмара, тем более эксцентричную, что ее облекают безукоризненно уложенные волосы.

Раз, два, три раза горло мисс Соедхоно хорошо всем видное под этой чудовищной рожей, упоительно сокращается, пока шестьдесят шесть мужчин постанывают, повизгивают и вскрикивают — тут уж что у кого получается. Вот это и есть мгновение общей неги, которой все они так страшились, которой так долго противились и которой теперь отдаются.

Мисс Соедхоно опускает кокос, помещает его на столик. Одна-единственная капелька молока поблескивает на ее подбородке, пока она обводит взглядом мужчин.

— Чем и завершается, — произносит она, — моя презентация. Надеюсь, что на следующий год вы снова почтите нас вашим присутствием.

Она отвешивает серьезный поклон и неторопливо покидает зал, минуя фалангу ливрейных служителей отеля «Магдалайа», стоящих наготове, с шестьюдесятью семью полотенцами в руках.

С шестьюдесятью семью? Да, с шестьюдесятью семью. Один мужчина, при всех его наилучших намереньях, сегодня попасть сюда не сумел. Рейс отменили в последнюю минуту, оставив бессчастного оплакивать свое невезение. Огромный, не знающий жалости простор океана отделил его от Индонезии — отделил от мисс Соедхоно. Так долго, ему не по силам думать о том, как долго, предвкушал он эту редкостную, постыдную награду, и вот бродит, пропащий, по сувенирным лавочкам аэропорта, расположенного в том самом городе, в котором он живет. Мужчина покупает для жены никчемные сувениры — жена у него хорошая, милая, но она ничего не смыслит в кокосах. Цифры часов над его головой переключаются, равнодушные к томлению страдальца, пассажиры утекают чередой по назначенным им щелям в стене, небо перебирает цвета, обращаясь из синего в оранжевое, и в конце концов, он понимает — все кончено, представление мисс Соедхоно завершено, им насладились другие, а он все пропустил и теперь ему придется пережидать еще одну вечность, чтобы снова увидеть это.

Сноровка

Слухи о болезни диктатора были совершенно безосновательными. Лучше он себя отродясь не чувствовал, и каждый, кто хотя бы предполагал иное, более чем мог ожидать, что его поправят — насильственными методами.

Тем не менее, диктатор полагал разумным время от времени подтверждать крепость своего организма, делая рентгеновские снимки грудной клетки. И как раз боязнь насильственных методов заставила его личного врача замяться, прежде чем он ответил на вопрос великого человека о том, не обнаружилось ли на последних рентгеновских снимках чего-нибудь необычного.

— У вас очень большое сердце, — сообщил, помявшись, врач.

— Это мне известно, — улыбнулся диктатор. — Но насколько большое?

Они стояли в кабинете диктатора; вернее сказать, стоял врач, диктатор-то как раз сидел. Врач с несчастным видом прижимал к груди папку со снимками.

— Больше чем… — начал он и в поисках вдохновения взглянул в открытое окно. — Больше, чем это, быть может, отвечает размерам… размерам сердца, которого можно ожидать у человека, который пребывает… э-э… в состоянии здоровья, отвечающем… который сохраняет состояние здоровья, отвечающее… м-м… устойчивому…

Диктатор вздохнул, медоточивые речи ему давно уже надоели. Вождю иногда приходится спасать людей от их собственной робости.

— Ты хочешь сказать, больше, чем следует?

Плечи врача облегченно обвисли:

— Да.

— Вот и мне часто так кажется, — улыбнулся диктатор. — Но давай серьезно — мое большое сердце, насколько это опасно?

— Опасно? — врач снова занервничал и вспотел до того, что диктатору это показалось, если честно сказать, неприятным.

— Дружище, мы знаем друг друга давным-давно, — уведомил он врача. — Что же мешает нам говорить в открытую?

Врач сглотнул и глупо ухмыльнулся. Он и диктатор знали друг друга двадцать три месяца, ну, скажем, два года. Разве это «давным-давно»? Нет, были, конечно, люди, которые, протянув куда меньший срок, впадали у диктатора в немилость — и впадали с немалым шумом. А с другой стороны, знать диктатора уж очень давно — тоже дело не из самых приятных, поскольку все его близкие друзья и таковые же родственники в большинстве своем перемерли.

— Рентгенограмма показывает, что вы… ваше сердце… что у вас кардиальная миксома.

Ну вот, сказал. И теперь ждал последствий, помаргивая за вспотевшими очками.

— Это рак, что ли? — спросил диктатор.

— Да, это рак, — ответил врач.

— А рак, он сам собой не проходит, верно? — в голосе диктатора прозвучало сомнение, — слова эти противоречили всему, что он знал о политике.

— Этот сам не проходит.

— Смертельный, так? — спросил, прощупывая силу врага, диктатор.

— Ну, вообще-то, миксома, сама по себе, — опухоль доброкачественная. Однако, когда речь идет о сердце, она… э-э…

— Фатальна.

— Да.

Диктатор встал, подошел к окну. Вгляделся в него, сцепив за спиной руки.

— Рак можно вырезать, — сказал он.

— Рак, он ведь разный бывает, — сообщил, поеживаясь, врач. — Один вырезать просто. С другими все намного сложнее.

Диктатор кивнул. Вот такое различение его политическому опыту вполне соответствовало.

— За какой срок он может меня прикончить?

— Видите ли, я ведь всего лишь терапевт, не специалист, — с мольбой в голосе произнес врач. — В посвященных этой болезни монографиях указывается средний срок в три месяца. Я, правда, не знаю, как была набрана статистика. Если это значение среднее, значит три месяца получены в результате того, что один больной проживает неделю, а другой… м-м… примерно полгода.

Врач поморщился — полгода и самому ему представлялись сроком не так чтобы очень… Может, лучше было повольничать с арифметикой — диктатор, при всех его почетных университетских степенях, славился невежественностью.

— Ты это сделать сможешь? — осведомился диктатор.

Врач покачал головой.

— Я не смогу, — сказал он.

— Даже если я дам тебе две недели, чтобы ты попрактиковался, книжки почитал?

Врач, чтобы, упаси Бог, не захихикать, покрепче прижал к себе папку со снимками.

— Даже если вы дадите мне год, — ответил он. — Пораженные кровяные сосуды очень, очень тонки. А с моими крестьянскими лапищами…

И он поднял одну из них, показывая, какое это все-таки чудо, что революционный режим диктатора смог сотворить хоть наполовину приличного доктора из столь негодного материала.