Светлый берег радости

— Это вам будет удобнее, а не мне, удобнее за каждым моим шагом следить. Вот только зачем, никак не пойму?

— Я и так каждый твой шаг знаю, что здесь, что там, так что кончай дурака валять, я действительно устал. Нет тебе никакого смысла здесь оставаться, пойми ты это. Если ты от меня хотела убежать, то не убежала, а что касается твоего Бориса…

— Что касается Бориса, почему вы замолчали? С ним все в порядке?

— Значит, он тебя волнует? Тогда договоримся так: ты сейчас быстро-быстро собираешься, я отвожу тебя, оставляю и иду спать. Вечером, часов в семь-восемь, я приду, и мы обо всем поговорим. Так что давай шевелись.

— Ну вы и шантажист, — бросила я, но уже на ходу, собирая одежду, смысла здесь оставаться и правда не было.

Я посмотрела на часы. Почти одиннадцать, наверняка Нина давно на ногах, и я набрала ее номер. К телефону она подошла не сразу, я поздравила ее с праздником и сразу огорошила новостью, что обстоятельства у меня изменились, жить я в ее квартире уже не буду, уезжаю прямо сейчас. Плата остается ей, а кроме того, я оставляю все, что есть в квартире, с собой забираю одежду, да и то не всю. Машина в гараже, ключи от машины и гаража висят на гвоздике в прихожей, ключи от квартиры на кухонном столе, дверь я за собой захлопну, запасные ключи у нее есть. И, не слушая больше ее недоуменные вопросы, ахи и охи, я повесила трубку. Я не стала говорить, что оставила в шкафу триста долларов, пусть сама найдет их, это ей на детей.

Доставив меня домой, Пестов сразу ушел. Я прошлась по квартире, вздохнула радостно и грустно одновременно и сказала вслух:

— Здравствуй, клетка моя золоченая, я опять в тебя вернулась, недолго побыла на свободе!

Золоченая или нет, но, однако, пыльная. Я засучила рукава и больше часа все мыла и протирала. Наконец, удовлетворенная результатами своего труда, села отдохнуть на диван и вдруг почувствовала зверский голод. Ну конечно, Пестов же не дал мне позавтракать, а уже почти два часа. Я пошла на кухню, холодильник был пуст и отключен, посмотрим, что есть в шкафчиках? Макароны, рис, соль, растительное масло, чай, кофе, сахар. Можно, конечно, сварить макароны, но как-то не воодушевляет, придется тащиться в магазин, да еще пешком, машину нужно отчищать от снега, прогревать и заводить. Все-таки как роскошь разнеживает! Ведь пока жила в Нинкиной квартире, ела картошку с колбасой и огурцами, а сейчас мне сразу захотелось и того, и сего, и пятого, и десятого. А денег осталось не так уж много. Ну ладно, праздник сегодня, как-никак, а потом буду жить экономнее. В результате я вышла из магазина, обвешанная со всех сторон пакетами, только в зубах ничего не несла. Дома устроила себе пир, развалясь в кресле и включив телевизор, как когда-то, когда я только вселилась сюда. Незаметно я уснула прямо в кресле. Разбудил меня звонок в дверь.

— Что-то он рано, поговорить, что ли, не терпится? — ворчала я себе под нос, идя к двери.

Только я успела открыть замок, дверь распахнулась, и в квартиру ворвался Борис, схватил меня, прижал к себе, потом отодвинул и несколько раз энергично встряхнул за плечи. Потом подтолкнул меня к комнате, захлопнул входную дверь и, срывая на ходу кожаную меховую куртку и сапоги, прошел за мной. Я успела посмотреть на часы, было только пять часов, вот дура! Надо было сразу посмотреть время, тогда бы я поняла, что для Пестова слишком рано, и не пошла открывать, думала я, прекрасно сознавая, что обязательно открыла бы. Борис взял меня за голову двумя руками, яростно посмотрел мне в глаза. «Сейчас оторвет», — мелькнула у меня мысль, но он как-то медленно сказал:

— Даже не знаю, что мне лучше с тобой сделать, сразу убить или долго мучить?

— Конечно, долго-долго мучить! — ответила я ему, и мы стали целоваться.

На этот раз мы даже до дивана не добрались, хотя и стояли в двух метрах от него, нам и пола хватило. На диван мы потом все-таки перебрались, но это уже когда оделись и даже перекусили, почему-то я опять проголодалась, видно, любовь требует калорий не меньше, чем паровозная топка! Я посмотрела на своего любовника. Только что мы сплетались с ним в таких тесных объятиях, что не понять было, где чье тело. Он шептал мне, а иногда выкрикивал жгучие и нежные слова, а я отдавалась ему с таким пылом, какого и не подозревала в себе. И вот, чуть остыв, сидим рядом, словно чужие, он хмурится, а я ощущаю, как какое-то горькое чувство поднимается откуда-то снизу и душит меня, словно змея. Неужели мы опять сейчас начнем выяснять отношения, не слушая, не понимая друг друга, раздражаться и растить обиды?! Бессмысленно что-то выяснять, не имея самого важного — доверия. Впрочем, когда у людей есть взаимное доверие, им и выяснять ничего не нужно.

— Где ты была, Ася? Почему так внезапно исчезла? Я каждый день звонил в твою дверь, а в ответ было молчание. Я поссорился с Пестовым, он не говорил, где ты находишься, только сказал, что жива, что с тобой все в порядке, значит, знал, но мне не сказал. Я глазам своим сначала не поверил, когда сегодня ты вдруг открыла мне дверь! Где ты была? Ты специально меня мучила? Или это Пестов тебя увез и где-то прятал? Скажи, ты с ним была, да?

— Нет, я была не с ним и ни с кем, я была сама по себе. Зачем уехала и сама не знаю, то ли хотела в себе разобраться, то ли и правда хотела тебя помучить, хотя об этом совсем не думала, не знаю. Да и что об этом говорить, я вернулась, буду жить пока здесь, как долго, не знаю. У меня к тебе просьба, даже две. Первая — не вмешивай Пестова в наши с тобой отношения, он, может быть, как-то связан с тобой или со мной, но не с нами. И вторая, наверно, более сложная просьба. Судя по тому, что произошло, мы нужны друг другу, но стоит нам разомкнуть объятия, тотчас словно глухая стена вырастает между нами. Нет никакой возможности разрушить эту стену, пока мы не начнем доверять друг другу. Как это сделать, я не знаю. Мне ясно одно, что от наших упреков и объяснений стена только прочнее делается, словами ее не преодолеешь. Так давай не будем их говорить, объявим мораторий на любые выяснения наших отношений.

— И как долго будет действовать этот мораторий?

— Пока не отпадет в нем надобность. Либо жизнь повернет нас лицом друг к другу и научит доверять и доверяться, либо разведет в разные стороны окончательно.

— По-моему, это тоже всего лишь слова, но я согласен, все равно ничего другого не остается. Я только хотел бы уточнить, звонить-то я тебе могу?

— Конечно можешь, как же иначе? Звони когда захочешь.

Почти тут же он ушел. После произнесенных слов как-то трудно и неловко было находиться рядом. Я убрала остатки пиршества со столика, вымыла посуду, было почти семь, но я все-таки рискнула и пошла мыться. Оказывается, могла бы и не торопиться: ожидаемый гость пришел почти в девять, но зато свежим и отдохнувшим. Я, пока его ждала, от нечего делать навела легкий марафет и сменила джинсы и свитер на шелковый брючный костюм небесно-голубого цвета. Я не то чтобы хотела произвести впечатление, просто увереннее себя чувствуешь, когда знаешь, что хорошо выглядишь.

— Ну вот, я и пришел, как обещал, надеюсь, ты не скучала без меня. Выглядишь прекрасно, уж не для меня ли красоту навела? Нет? Жаль, мне было бы приятно. А что же ты о Бориске своем не спрашиваешь, неужели неинтересно? Я-то думал, просто накинешься на меня с расспросами, а ты прямо ледяная царевна, да и только. А что же не угощаешь ничем, царевна? Я к тебе в гости пришел сегодня как положено, предупредил заранее.

Я выкатила из кухни сервировочный столик, на котором стояли бутылка арманьяка, тарелочки с нарезанными лимоном, грейпфрутом, сыром, маленькая салатница с оливками, начиненными лимоном, и лежала плитка шоколада. Составила все на журнальный столик перед гостем, принесла ему пузатую рюмку, а себе апельсиновый сок и стакан. Пестов плеснул себе коньяку, понюхал, посмотрел на свет.

— Что ж, ничего не скажу, уважила! Жаль, что сама не пьешь, компанию бы составила, впрочем, такой напиток и в одиночестве пить не грех. Ну так вот, о Борисе…