Быть или казаться?

Но клиенты моей знакомой машинистки, современные дипломанты и диссертанты, чем оправдаются они?

…Мне часто присылают на отзыв рукописи начинающих авторов. У всех — законченное или незаконченное высшее, минимум полное среднее образование. Но многие из этих рукописей поражают недостаточной грамотностью. Недостаточной не только для литературного произведения, но и для школьного сочинения, для частного письма.

Принадлежи эти писания людям, которым суровые жизненные обстоятельства помешали учиться, тогда оно было бы понятно и отчасти простительно. Но тоже лишь отчасти. Потому что каждый, кто решил в наше время заниматься литературным трудом, а также и научной работой, да тут никаких оговорок не нужно, каждый обязан во что бы то ни стало овладеть родным языком, его правилами и исключениями, тонкостями, сложностями, в которых выявляется живая жизнь языка. Если знаешь, что нетверд в родном языке, не пожалей сил и времени, чтобы избавиться от малограмотности и косноязычия.

В этой книге я уже вспоминал своего друга — ленинградского рабочего, начинающего литератора Бориса Ивановича Богданкова. В годы войны жил он вдалеке от родного города, в эвакуированном детском доме. Позже ему не удалось закончить даже неполной средней школы. Работал он на Севере, в геологической экспедиции. Тут я процитирую его книгу «Лед и пламя»:

«В шестой класс я пошел, когда мне перевалило за тридцать… что же… меня заставило… отправиться в школу? Стыд!

Это было в экспедиции. Как‑то мне пришлось писать объявление. Эка невидаль — объявление! Взял да написал. Вывесил его в столовой и, довольный, возвратился домой. И вдруг прибегают девчата-минералоги и приносят мне мое объявление. Они увидели в нем грубые ошибки и, чтобы спасти автора от конфуза, поспешили снять.

Этот случай заставил меня не только покраснеть, но и серьезно задуматься. А когда задумался, решил возвратиться в Ленинград, пойти учиться».

Взрослый человек устыдился недостаточной грамотности, стиснул зубы, круто переменил свою жизнь, сел за парту и закончил школу, работая при этом в мартеновском цехе. Мы долго переписывались с Борисом Ивановичем. Его письма были не просто безукоризненно грамотны, в них — прекрасное чувство родного языка, отточенное вдумчивым чтением, долгой работой, упорными упражнениями. Но стыд, испытанный моим другом, несмотря на все причины, которыми он мог бы оправдать прошлую недостаточную грамотность, многим, к сожалению, неведом.

Знакомлюсь с рукописью, присланной в редакцию автором, не знавшим и сотой доли трудностей, испытанных человеком, о котором я только что рассказал. А в ней такие вот «написания»: «дикоративные собаки», «охлОди свой пыл», «облАкотился», «непосебе», «мЕндальные пирожные» и так далее, и так далее, и так далее. Особенно буйна орфография в словах иноязычного происхождения: «тамбОр», «эКскОлатор», «анОнас»… Ее автор не различает смысла слов «благотворный» и «благотворительный» и пишет: «жена способна на благотворительное воздействие». В рукописи сотни грубейших ошибок. Но всего удивительнее, кто и о чем написал эту повесть!

Написал повесть — я глазам своим не поверил — литературный сотрудник одной из столичных редакций. Повесть была автобиографической. Ее главный герой — начинающий журналист, в недавнем прошлом студент. Любопытно, каким видел себя этот человек. А видел он себя талантливым и неотразимым. Сугубо современным, вызывающим восторг окружающих, зависть не столь блестящих мужчин и поклонение женщин.

Герой повести с трудом заставлял себя навестить в больнице умирающего отца. Едва высиживал у постели полчаса. Когда отец умер, скоро утешился. Чувство горя было вытеснено тем, что ему в наследство досталась отцовская машина. И сожаление — машина староватая и немодная. И мечта пересесть с нее на «Жигули». Именно «Жигулям», которые он вскоре купил, посвящались самые прочувствованные, самые лирические страницы повести.

Но может быть повесть задумана как сатирическое произведение? Автор хочет высмеять невежу, себялюбца, эгоиста и решил написать ее от первого лица, как исповедь? Литература знает произведения, построенные на таком приеме. Ничего подобного! Автор любовался своим героем, то есть самим собой, и приглашал читателей разделить этот восторг.

Не по его желанию, а вопреки ему, у него из‑под пера вышел яркий разоблачительный документ. Он невольно, но беспощадно показывал, кто его персонаж есть на самом деле и каким кажется самому себе и до поры до времени окружающим. Между строк повести читалась история ловчилы и прохиндея, который занял на факультете место, принадлежавшее по праву другому. Читалась история протекции, а возможно, и кое-чего похуже. Как иначе, без поблажек, по знакомству, а может быть и без взятки, мог пролезть в высшее учебное заведение этот невежа?

Читая его сочинение, ясно видишь автопортрет современного Митрофанушки, не подозревающего о своем невежестве, самоуверенного, самовлюбленного и нередко преуспевающего. Невольно задумаешься не только над тем, как он учился, но и над тем, как его учили. Не только о том, как он ухитрился получить аттестат в школе, как попал в университет, как унес оттуда диплом, но и о тех, кто это допустил. Проблемы грамматики переходят тут в проблемы этики, против которой жестоко погрешили те, кто выпустил на профессиональную орбиту такого неуча.

Между строк его повести читалась история списанных или кому‑то заказанных курсовых работ и диплома. Использование отцовских заслуг (отец в повести — видный конструктор). Читалась история устройства на работу нечестным путем.

В задачу рецензента, который пишет внутреннюю рецензию на работу начинающего литератора, не входит задача заниматься его личностью. Но мне стало интересно, и я узнал: такой человек действительно работает в той редакции и в той должности, которые он назвал в сопроводительном письме в издательство. В письме, в котором он, кстати сказать, больше всего щеголял громким и по заслугам известным именем отца.

Разумеется, ничего этого я во внутренней рецензии не написал. И разумеется, рассказывая об этом случае в журнальной статье, не назвал ни имени, ни места работы автора повести.

Прошло несколько лет. Я перечитал свою статью и подумал: можно было и не наводить справок. Разве я мало встречал подобных ему людей?

Внешне вполне приличных и более чем современных, преуспевающих. Но какой ценой?

Однако очень скоро что‑нибудь непременно выдаст их истинную суть. Станет видно, что за внешним лоском нет внутренней культуры, за апломбом нет настоящего умения делать то дело, которым они занимаются.

Поветрие

Было время, когда почти в каждом доме, считавшемся интеллигентным, на стене висел портрет Хемингуэя, а в любой компании звучали песни самодеятельных бардов, записанные на магнитофоны, только что начинавшие входить в быт, когда в моде была полированная мебель из Прибалтики, о дубленках никто и не слыхивал и не велись еще разговоры об НЛО.

Потом мода изменилась. Совсем недавно мебель, доставшуюся от дедушек и бабушек, продавали за гроши, а то и просто выбрасывали. Теперь вошла она в честь и цену, а непременным предметом убранства дома стала икона рядом с чеканкой. Умельцы рыскали по переулкам, поспешно извлекая со своих и чужих чердаков, из темных чуланов и прямо со свалки керосиновые лампы и бывшие люстры «модерн», и, вставив в них электропатроны, превращали в «ностальгические» светильники. О «феномене кожного зрения» перестали толковать, а внимание привлекли вслед за «снежным человеком» «сыроеды» и йога.

Я хочу быть правильно понятым. Хемингуэй — прекрасный писатель. Среди бардов были способные поэты и музыканты. «Снежный человек» — не только тема застольной болтовни, но загадка, продолжающая занимать нескольких серьезных ученых. Дело не в самих явлениях, о которых шла речь. Они разные, и каждое требует особого подхода. Беда в модных поветриях, распространяющихся, как эпидемия, еще не изученная и не объясненная.