Подмена

— Да! — испуганно и пронзительно донеслось из-за двери. Следующие слова были заглушены раскатом грома и свистом ветра. — Дым! Над церковью! Там что-то горит!

Тэйт застегнула лифчик, натянула рубашку, бросила мне мою футболку. Я натянул ее трясущимися руками, и мы вместе сбежали вниз по лестнице на крыльцо.

Глава двадцать третья

ГРЕХИ НАШИ

Дым был маслянисто-черный. Он поднимался вверх ровной колонной, на сотню или на две сотни футов над городом, как библейский «столп огненный».

— Черт, — сказал я, каким-то совершенно тусклым голосом. — Черт. Это же церковь горит.

Тэйт стояла рядом со мной. Она положила руку мне на локоть, но мне было не до нее. Прогрохотал гром, налетел ветер, но я слышал только басовитый рев пламени.

Сбежав по ступенькам, я бросился в сторону зарева.

На Уэлш-стрит во всем квартале царило смятение. Свернув за угол, я сразу почувствовал накатывающий волнами жар и сухой, резкий запах дыма и пепла. Улица пульсировала огнями и воем сирен, припаркованные поперек шоссе грузовики блокировали подъезд. Церковь превратилась в кипящий хаос пламени. Оранжевые языки огня лизали стены, покрывая черной копотью кирпичи.

В водосточных канавах снова бурлило, только на этот раз вода лилась не с небес, а из пожарных шлангов. Она ручьями растекалась по переулкам и выплескивалась на улицу — черная от сажи, посверкивая искрами и красными угольками.

Пожарные носились туда-сюда по лужайкам, парами и по трое выводили из здания людей.

Я нашел Эмму на газоне перед зданием суда. Она стояла, обхватив себя руками, и смотрела на пылающую воскресную школу. Я подбежал к ней, обнял, прижал к себе. Она подняла на меня глаза, и ее лицо вдруг сморщилось.

— Как это случилось? — спросил я, поддерживая, давая ей опереться на меня.

— Я не знаю — молния, наверное… Да, скорее всего, молния. Церковь загорелась до приезда машин. Вряд ли ее удастся спасти. Крыша уже занялась.

— Где папа?

Эмма затрясла головой. Потом приоткрыла рот, но не для того, чтобы что-то сказать.

— Нет, Эмма, нет! Где папа?

— Я не знаю, не знаю! Там было так много народу — женский хор, кружок по изучению Библии и уборщики. — Она затрясла головой и никак не могла остановиться. — Там было человек тридцать, не меньше!

Прямо по воде я бросился через улицу к церкви, пересек полицейское заграждение, поднырнул под ленту и стал пробиваться сквозь толпу и мимо носилок к служебному входу, где бригады «скорой помощи» грузили в машины женщин из хора с кислородными масками на лицах.

Сначала я искал отца в кашляющей толпе завернутых в спасательные одеяла и накидки, но убедившись, что его нет даже среди отбившихся от общей массы одиночек, перешел к носилкам.

Одна каталка была накрыта полностью, и в груди у меня все сжалось от жуткого, невыразимого ужаса, но, еще не дойдя до нее, я понял, что там не папа. Тело под простыней было маленькое и хрупкое. Тело женщины. Или девочки.

Я подошел к водителю «скорой», схватил его за рукав. Он был не из папиных прихожан, но его лицо было мне знакомо по ежегодным госпитальным пикникам, кажется, его звали Брэд или Брайан — короче, каким-то надежным, простым именем — и я схватил его и повернул к накрытой каталке.

— Кто это?

Он покачал головой.

— Мы не имеем права разглашать. Сначала ее должны официально признать погибшей. — Он произнес это непреклонным тоном, глядя на меня особенным суровым взглядом человека «при исполнении». — Я не уполномочен признать ее таковой. Этот факт установит доктор или коронер.

Я отпустил его, ошарашенный абсурдностью процедуры признания человека умершим. Я и так это знал, да и он тоже, без всякой справки от коронера. Безжизненное тело лежало под простыней перед нами, и какая, к черту, разница, кто первый скажет об этом вслух? Что изменится, если ее признает мертвой этот ясноглазый медбрат, а не кто-то другой?

Я снова посмотрел на накрытые носилки. Дождь, превратившийся в мелкую водяную пыль, медленно оседал на простыню. Очертания тела проглядывались неясно. Но я узнал ее туфли. Мыски туфелек выглядывали из-под простыни совсем чуть-чуть, самые кончики.

Туфли на плоской черной резиновой подошве, ярко-красные, с крошечными прорезными цветочками на мысках. Сквозь лепестки виднелись гольфы. Я обратил внимание на эти туфли на вечеринке у Стефани. Они совсем не сочетались с костюмом Дженны Портер.

Я запустил руки в волосы, пытаясь понять, что чувствую. Она была славная. Возможно, беспечная и недалекая, ну и что? Все равно хорошая. Она не заслужила умереть такой смертью, глотая удушливый черный дым, пока не отказали легкие. Она говорила мне «привет» в классе, она одалживала мне ручки и молчала, когда Элис выдавала обо мне мерзкие и злобные вещи другим девчонкам — а она так делала, я всегда это знал, даже когда был заворожен ее ресницами и загипнотизирован ее волосами.

А Дженна была не такой. Она никогда никому не делала зла.

Я бросился прочь от Брэда, который пребывал в каком-то коматозном оцепенении, обежал круг и стал снова прочесывать толпу в поисках отца, пока не нашел его.

Он стоял посреди улицы в своем темно-синем костюме, в котором всегда ходил на службу. Волосы у него были мокрыми, некогда белая рубашка густо припорошена серой сажей.

Отец стоял, уронив руки вдоль тела, глядя на церковь, которая чернела и осыпалась у него на глазах. Лицо у него было беззащитным и беспомощным, меня он не видел. Единственное, что вмещалось в поле его зрения — погибающая церковь. Много лет она была главной достопримечательностью и старейшим зданием Джентри, и вот теперь ей пришел конец.

Я встал рядом с отцом и стал смотреть, как умирает церковь, удивляясь про себя, как много может означать одно-единственное здание. Эта церковь была Джентри, как и Натали была Джентри — символ города, особенное, любимое существо, представляющее собой всех остальных.

С невыносимой нежностью к ним, я смотрел на дымящуюся церковь, на догорающее здание воскресной школы.

Эти здания были построены, чтобы противостоять стихийным бедствиям и грозному вмешательству Божию. Для этого по углам крыши установили два громоотвода, еще один был закреплен на шпиле, и вот как раз туда ударила молния. Удар пришелся в точку на расстоянии шести дюймов от верхнего громоотвода. Получается, молния обогнула металл, что было совершенно не характерно для нее, зато чертовски характерно для другого вмешательства.

Я повернулся спиной к дыму и хаосу, к накрытому простыней телу Дженны и к моему убитому горем отцу и зашагал в сторону шлакового отвала.

На Конкорд-стрит вода бурлила в переполненных канавах, ливневые стоки были забиты палой листвой.

— Мэки! Мэки, постой! — Карлина бежала по тротуару мне навстречу. Она была в пальто, голова повязана шарфом.

Дождь, больше похожий на туман, в свете фонаря падал мелко и косо. Капли срывались с подола пальто Карлины и разбивались у ее ног.

— Куда ты? — спросила она, останавливаясь под фонарем.

— А ты как думаешь? Хочу спросить у Морриган, какую, черт возьми, радость ей доставил поджег общинной собственности! Церковь сгорела, Карлина! Вся, целиком, ее больше нет!

Карлина закрыла руками лицо, сгорбилась.

— Все не так, как ты думаешь! — И снова: — Все не так!

— Тогда скажи мне, как! Что случилось? Это вы подожгли папину церковь?

— Мы не монстры, Мэки. Мы этого не делали!

Сейчас ее лицо было до странности невзрачным, и я снова поразился тому, как сильно она отличается от своего сценического образа. Карлина Карлайл была вся соткана из искусственного дыма и разноцветных огней. А эта новая, стоявшая передо мной, женщина была загадочна и тиха.

На улице стояла духота, воздух был горячим и спертым.

— Кто — мы? — спросил я устало, как будто мне стало все равно.

— Мы не любим имена. Когда ты называешь что-то по имени, то отнимаешь часть его силы. Имя становится известным. В разное время они называли нас по-разному — добрыми соседями и малым народцем. Серым народом, старым народом и просто другими. Духами, призраками и демонами. Но при этом они ни разу не назвали нас нашим именем. Мы — никто.