Подмена

Я встал.

Мне вдруг нестерпимо захотелось увидеть настоящую, самую главную суть моего отца, отраженную в его лице и голосе. Я хотел взглянуть его глазами. Ведь до сих пор я никогда не видел его по-настоящему, и только сейчас понял, что, кажется, никогда и не пытался.

Быстрым шагом я пересек лужайку и, не дав себе времени передумать, шагнул на церковную землю. Но стоило мне ступить на нее, как знакомая режущая боль была тут как тут. Щеки и лоб опалило огнем, и я прытко отскочил назад.

Я всей душой хотел, чтобы у этой земли была другая правда — моя правда! — но церковь даже не дрогнула. Это было незыблемо. И больно било, как разряд электрического тока, потому что никакие волшебные снадобья, никакая сила убеждения или веры не могли сделать меня тем, кем я не был.

Глава тринадцатая

ОВАЦИИ

Вечером Росуэлл заехал за мной и не стал задавать вопросов. Хотя мне почти хотелось, чтобы он спросил, зачем я беру с собой гитару, но он промолчал. В машине мы слушали радио. Все песни были про настоящую любовь и пристрастие к наркотикам.

Когда мы приехали в «Старлайт», никого из «Распутина» еще не было. Мы с Росуэллом постояли в зале, разглядывая толпу. Многие пришли в костюмах, хотя до Хэллоуина оставалось еще целых два дня. Посетители бродили туда-сюда, равнодушно смотрели мимо меня, а я пытался представить, что они видят, когда косятся в мою сторону. Ведь не бога и не чудовище. Может, вообще пустое место.

Потом до меня донесся чей-то высокий пронзительный смех и, обернувшись, я увидел Элис. Она была все в том же костюме кошечки, только на этот раз с расшитым стразами воротничком вокруг шеи и малиновыми усиками. Элис шла с парнем по имени Леви Андерсон, заметив нас, она просто повисла на нем. Поравнявшись со мной, Элис окатила меня торжествующим взглядом и всем телом прильнула к своему Леви.

— Классная девочка, — прошептал Росуэлл, но я не испытал ни обиды, ни гнева. Только сердце забилось чаще, а сам я ничего не почувствовал.

Отыскав пустующий диванчик в углу, я уселся и уставился на свои руки, пока Росуэлл ходил в бар за водой.

— Ты в порядке? — спросил он, садясь напротив. В руке у него был картонный стаканчик с «Маунтин Дью». — Просто видок у тебя тот еще.

Я кивнул, не поднимая глаз от стола. Вся столешница была покрыта сигаретными ожогами.

— В чем дело? — спросил Росуэлл.

— Ты когда-нибудь задумывался о тайнах Джентри, обо всяких мерзостях? Ну, например, что на самом деле происходит, когда дети… когда дети умирают?

Он долго молчал, прежде чем ответить, вертя в пальцах стаканчик, так что льдинки потрескивали и стучали друг о друга, а «Маунтин Дью» плескалось кругами цвета антифриза.

— Я задумывался, что люди сложные существа, и что у всех есть свои секреты.

Я кивнул, гадая, почему он не хочет поддерживать этот разговор? Почему не задает вопросов? Мне хотелось, чтобы Росуэлл заставил меня заговорить о том, что не могло облечься в слова до тех пор, пока кто-то не заставит меня их произнести. Если бы он задал прямой вопрос, я был бы вынужден ответить. Но он промолчал.

Карлина Карлайл стояла на другом конце зала, возле пульта. Увидев меня, она округлила глаза и поманила меня рукой.

Этим вечером она собрала волосы на макушке. Она выглядела странно и фантастически, сногсшибательно и совершенно естественно.

Я встал, взял гитару.

— Мне надо идти, — сказал я Росуэллу.

— Куда?

— Работать с ними, играть. Неважно. Просто я теперь с ними, и не думаю, что у меня есть возможность соскочить. Я не знаю, что мне делать.

В ответ он только пожал плечами и кивнул в сторону сцены.

— Ну так вперед и выдай что-нибудь гениальное!

Карлина провела меня по узкому коридорчику в крохотную гримерку, больше напоминавшую шкаф, чем комнату. Там не было ничего, кроме стула и растрескавшегося туалетного столика с зеркалом. Все вокруг пропахло пылью.

С колотящимся сердцем я стоял посреди комнаты.

— И это все, что вам нужно для выживания? То есть, что я должен сделать, чтобы получилась музыка?

Карлина рылась в столике. Задвинув ящик, она обернулась, посмотрела на меня и покачала головой.

— Жить. — В ее голосе не прозвучало ни тени эмоций. — Жители Джентри не всегда помнят о том, что мы рядом, зато они помнят, что такое хорошее выступление. Все любят хорошее шоу. — Карлина швырнула мне охапку одежды. — Давай, надень это.

Я перебрал вещи. Широкие черные шерстяные брюки, белая рубашка на пуговицах, лакированные черные туфли, подтяжки. Но я все равно не был бас-гитаристом. Я был тощим, незаметным и шестнадцатилетним, а в животе у меня все скрутилось в тугой нервный узел, как в школе, когда меня вызывали к доске.

Карлина вздохнула и повернулась ко мне спиной.

— Слушай, шевелись давай, одевайся!

Я начал стаскивать с себя одежду. Натянул брюки, застегнул рубашку. Долго бился с пряжками на подтяжках, руки слишком сильно дрожали.

— Дай сюда! — Карлина взяла застежку и открыла ее. — Расслабься.

Когда я был полностью одет, она усадила меня за туалетный столик и взялась за гребенку. Затем она начала зачесывать мне волосы с лица, приглаживая их какой-то помадой, пахнувшей медом, мятой и воском. Прикосновение ее рук к моему лбу было прохладным, как будто на меня что-то лилось сверху.

Я изогнул шею, пытаясь разглядеть себя в зеркале.

— Ты делаешь из меня кого-то другого?

— Нет, ты будешь похож на себя, хотя не до такой степени, чтобы тебя кто-то узнал, если ты, конечно, понимаешь, о чем я. Для большинства людей даже Лютер выглядит не как Лютер, да и я не похожа на саму себя. — Она взяла в зубы гребенку, окунула кончики пальцев в банку с помадой и вылепила мне свисающий надо лбом локон. — Нет, чары и фокусы тут не при чем, ничего не меняется. Просто все видят то, что хотят видеть.

Я опустил глаза на свои сверкающие туфли, а когда снова взглянул в зеркало, то и узнал себя и не узнал. В последнее время я потихоньку начал привыкать к тому, что могу выглядеть совершенно другим человеком, когда у меня блестящие карие глаза и нормальный цвет лица, но сейчас это было нечто иное.

Мое лицо выглядело чужим, словно я смотрел в зеркало, а оттуда на меня смотрел незнакомец. Я видел то, что хотел видеть, потому что на самом деле всегда хотел не быть собой. Странно, но увиденное почему-то меня не радовало.

Карлина отложила расческу и отвернула меня от зеркала. Она держала мое лицо в своих ладонях, улыбаясь загадочной печальной улыбкой.

— Значит, мы их вроде как отвлекаем, — сказал я. — Очередная ложь.

Она закрыла глаза, прижалась лбом к моему лбу.

— Нет, мы выдаем им правду. Просто они этого не знают. Выходя на сцену, ты становишься настолько самим собой, насколько это вообще возможно, и это потрясающе. Именно ради этого они сюда приходят.

Признаться, ее слова меня не слишком приободрили. Руки дрожали, во рту пересохло.

— Наверное, но я все равно нервничаю. Я привык чувствовать себя выродком, противным и бесполезным, кто захочет такое увидеть? Я не могу быть тем, ради которого сюда приходят!

— Значит, ты должен почувствовать себя таким, а потом выйти на сцену и сделать свою работу, — прошептала Карлина, обдавая дыханием мою переносицу. — Через минуту мы должны быть на сцене, и там тебе придется заставить публику поверить в то, что твой образ — это и есть ты сам, потому что иногда верить означает не умереть.

Но я всю свою жизнь ждал смерти. Годами жил в этом ожидании, потому что таков был порядок вещей. А выход на сцену — это совсем другое дело. Весь «Старлайт», кроме сцены, будет утопать в темноте, отовсюду вспыхнут прожектора, так что больше некуда будет смотреть — нет, я просто не думать об этом или отнестись к этому спокойно. Быть замеченным — самое худшее, что может случиться с такими, как я.

— Я… но я никогда раньше ни перед кем не играл!

Карлина кивнула, не отнимая лоб от моего лба.