Заповедь

Четыре фамилии, и у каждой свой предок — основатель рода, свой старший, кому вверена власть над любым членом фамилии. Спросите у горца, кто он и откуда начался его род, — он подробно расскажет, как много веков назад жили три, четыре, пять, шесть или семь братьев и как от каждого пошло свое генеалогическое древо, какие богатыри нарты были в том или ином поколении, чем, когда и как они прославились, горделиво кивнет на фамильную сторожевую башню — свидетельство мощи рода, вершина которой упирается в облака, мол, не то что у таких-то, чья башня едва-едва видна из-за саклей. А когда родственники соберутся на дзуар — святое место, старейшина обязательно напомнит, что среди них нет и не было лентяев, пьяниц, трусов, ни о ком из них не сложена позорная песня... Ведь испокон веков воспитывали в детях трудолюбие, отвагу, скромность и почитание чести предков. Потому и земля их хорошо обработана, и урожай высокий, и овцы не болеют. В поход фамилия может выставить до тридцати всадников, и сражаться будут — один за семерых. Так было и так будет всегда, ибо мы, такие-то, высоко держим честь фамилии и детей своих не балуем, а наставляем, как нас самих наставляли...

Счастливец, если родился ты в сильной фамилии: никто не посмеет сказать тебе грубого слова, обидеть взглядом — за все ему воздадут сполна. На удар кинжалом ответят ударом, кровь смоют кровью. Но и ты со дня рождения не смеешь позорить род. Своя фамилия имеет право жестоко покарать, даже сбросить с высокой скалы; и имя казненного будет навеки забыто, и стыдиться его станут отец и мать... Если когда-нибудь старший в назидание молодым расскажет историю о том, как жестоко был наказан недостойный, то и тогда назовет его не по имени, а позорной кличкой «собачий сын». Бесславно заканчивает жизнь тот, кто бежал с поля боя, тот, кто не проявил гостеприимства, и тот, кто не оказал родственнику помощь или позволил напоить себя на свадьбе...

Благодари Бога за то, что ты родился в сильной фамилии, известной на все ущелье и Осетию, береги ее честь и приумножай славу трудом своим и доблестью. А если родственники не богаты добром и сыновьями, надо быть вдвойне трудолюбивым в поле, на сенокосе и охоте, чтобы всем показать: и мы не лыком шиты, и мы сумеем постоять за себя. Вот даст восседающий на облаках семерых сыновей и одну дочь, и мы встанем вровень со многими фамилиями-родами, гордящимися своим древом и джигитами...

Четыре фамилии в Хохкау — и у каждой свои трудности. Горцы уже не помнят, когда каждая из фамилий поселилась здесь. До них дошли только предания, передаваемые из поколения в поколение.

Если бы камни говорили... Многое поведал бы огромный валун, угнездившийся на самом берегу реки. Всем видна эта громадина. Жизнь аульчан от рождения до смерти с радостями и горестями проходила на его глазах. Много веков назад оторвался он от родной скалы, оглушив ущелье, промчался по склону и врезался в кипящую яростью реку. С тех пор он вынужден слушать ни на секунду не умолкающую ворчню тысячелетней старушки реки. Никогда ему не порвать брачных уз, насильно навязанных злой судьбой, вечно отражать неистовый натиск воды. Бок стал ноздреватым, точно нещадно точила его черная оспа. С тоской поглядывает валун наверх, на одну из вершин выстроившихся в ряд каменистых великанов, которую он, изгложенный ветром и дождями, так внезапно покинул, и вспоминает то счастливое время, когда восходящее солнце первым целовало его гордую макушку, а уходя на покой, бросало прощальный взгляд на шершавую спину. Теперь валун глубоко в ущелье, и светило лишь изредка добирается до него, даря малую толику своей когда-то щедрой ласки... Единственной радостью древнего камня остались минуты, когда из аула к нему спускались горянки.

Три девчушки дружной стайкой сбежали вниз по узенькой тропинке. Но не сразу направились к пенящемуся потоку, чтоб зачерпнуть из него прозрачную воду. Оставив возле тропинки кувшины, девушки, торопливо приподняв подолы длинных до пят платьев, вскарабкались на валун и легли, прижавшись к отполированному верху камня. Свесив вниз головки, они старались языком поймать взлетавшие брызги, которые, сверкая на солнце, щедро осыпали бок валуна... А валун тоскливо поглядывал на коварную реку, которая терпеливо ждала того мига, когда, достав аул, слизнет, наконец, с узких площадок сакли и сараи, вырвет с корнем яблони и груши и, прихватив с собой неосторожного горца, бросившегося спасать какой-нибудь фамильный, в два обхвата, котел, уползет, преследуемая проклятиями и рыданиями горянок, забравшихся к самому гребню горы, туда, где высится недостроенная сторожевая башня, — и опять невинно побежит к далекому морю. И глядя на реку, трудно поверить, что это она, такая узкая и неглубокая, способна безжалостно уничтожить плоды долгого и тяжелого труда горцев...

Не пройдет и года, как Ардон вновь заманит на освободившийся выступ скалы горца, отчаявшегося отыскать другое, более безопасное прибежище. Десятилетия, может быть, станет река выжидать, пока человек обзаведется хозяйством да барахлишком, а затем опять обрушит на аул страшный натиск многотонной лавины воды, чтоб вновь в секунды поглотить, слизнуть, унести с собой его добро, а заодно мечты и надежды...

Но страшнее природных потрясений — человеческие страсти. От обвалов и наводнений, от снежных лавин и селевых потоков можно убежать. Но куда деться от кровников, которые денно и нощно преследуют свою жертву, готовые каждую секунду выстрелом из-за выступа гор и ударом кинжала в спину погубить горца? Впрочем, не всегда кровная месть бьет оружием...

Поближе других домов к валуну, слева, самая большая в ауле трехъярусная сакля Тотикоевых, а направо, в тридцати метрах от нее, — тоже не бедное, но сильно уступающее соседнему жилище Дзуговых. У Тотикоевых большая семья, одних взрослых мужчин девять душ. А в доме Дзуговых из мужчин только глава семьи Дахцыко. Был у него семилетний наследник Тотраз. Но с ним случилась беда...

Сестры Тотраза, теперь забавляющиеся на камне, веселы, беззаботны, будто и не было той ужасной драмы... Только внешне похожи друг на друга сестры. Старшая, Мадина, — тиха, скромна, осторожна, темные глаза всегда потуплены, как полагается горянке. И сейчас ее голова едва видна из-за камня. А Зарема — порывиста, глазенки так и сверкают; свесившись к реке, она жадно ловит ртом брызги, тяжелые косы повисли над самой водой и намокли. Кажется, еще миг, едва заметное неосторожное движение — и девушка нырнет в пучину. Старшая испуганно обхватила сестренку за талию:

— Зарема, упадешь!

— Зря волнуешься, Мадина. Упадет — в воде не останется. Знаешь, кто спасет Зарему? Таймураз! — насмешливо скосив глаза на сестер, иронически сказала их подруга Таира Кайтазова.

Услышав имя Таймураза, Зарема ахнула. Как Таира узнала?! Зареме казалось, что она бережет тайну не хуже, чем великан-циклоп свой единственный глаз, ни с кем словом не обмолвилась. Первым желанием ее было гневно запротестовать. Но тут подал голос извечный бесенок, что заставляет ее поступать не так, как положено. И замахав руками, точно птица крыльями, Зарема закричала:

— И вытащит! Он такой! Вот сейчас прыгну — и пусть спасает!

Мадина не на шутку испугалась, стала оттаскивать сестру к середине камня.

— Перестань! Перестань, глупышка!

— Не бойся! — продолжала задорно Зарема. — Слышала, что сказала Таира? Меня спасет Тай-му-раз! И отнесет домой, — и фантазия понесла, понесла ее. — Я притворюсь мертвой, а сама из-под прикрытых век буду следить за ним. Он заплачет от жалости ко мне, такой красивой и молодой. И как только побегут слезы по его щекам, тут я глубоко вздохну, открою глаза и спрошу ласково: «Ты чего плачешь, мой Таймураз?»

— «Мой!» — передразнила ее Таира. — Да он не знает, как и зовут тебя.

— Узнает! — беспечно и уверенно закричала, вскочив на ноги, Зарема и вытянула руки к небу. — Узнает — и вовек не забудет!

— В нашем ауле есть и подостойнее его. — Мадина стала выжимать мокрые косы сестры.

— В ауле?! — возмутилась Зарема и оттолкнула от себя сестру. — Да он!.. Он... — она захлебнулась в негодовании. — Кто еще с моста в реку на коне прыгал? У кого есть такой же кинжал, как у него? А такая белая черкеска? У кого? А что он сделал в Нижнем ауле, когда там его один дурачок задел?!