Заповедь

— И я могу ее пахать?! — закричал Умар.

— Можешь, — засмеялся Андрей.

— Я могу что пожелаю посеять здесь?! — вопрошал Умар срывающимся голосом.

— Сей что хочешь, — отвечал Андрей.

— И урожай будет мой?! — все еще жаждал убедиться, что над ними не подшутили, Умар.

— Конечно, твой! Чей же еще?

Умар больше не слышал ни вопросов Урузмага, ни ответов Андрея, ни доброжелательного смеха новых односельчан... Смотрел на поле и шептал: «Моя земля! Мой урожай!» Он широко вздохнул, отгоняя слезы, невольно навернувшиеся на глаза, взмахнул руками, как бы обнимая жаждущую плуга землю, и вдруг закричал на все поле:

— Эй вы, кулачье! Попробуйте напугать меня! Не выйдет по-вашему! Не видать вам этой земли, не видать!..

Умар стоял в кругу веселившихся горцев, размахивал кулаками и громко, на все поле, кричал слова о любви, о дружбе, о земле. В какой-то миг Мурат как бы со стороны взглянул на братьев, Дахцыко и Тотырбека и ахнул: теперь и они были похожи на этих странных поселенцев, радости которых он удивлялся прежде... Да-да, теперь и они чувствовали то же, что и ногунальцы. И пусть и у них пока вместо хадзаров будут землянки, они не станут жаловаться на судьбу, не будут роптать, потому что все это мелочи. У них есть земля! Своя земля! Участок, края которого не видать! А когда есть такая земля, ничего не страшно. Есть земля, есть руки, есть воля — будет и достаток, будет и счастье!..

***

Пока мужчины находились в поле, Сима посоветовалась с Фаризой, и вдвоем они решили, что следует отговорить мужей от мысли остаться здесь, убедить их возвратиться в Хохкау. Но когда услышали возбужденные голоса Умара и Урузмага, засомневались в успехе. Тем не менее Сима встретила мужа заготовленной репликой:

— Жди еще одного наследника, хозяин моей головы...

— Скорее, скорее его рожай! — счастливо засмеялся Умар. — Сколько ни дашь сыновей, на всех дела хватит!..

И тут она осмелилась сказать то, ради чего затеяла разговор:

— Неужто в этой разнесчастной стороне увидит свет твой сын?! Ни гор тут, ни бурной реки с прозрачной родниковой водой... Да и я как буду жить вдали от могил моих предков?.. Возвратимся в Хохкау, хозяин моей головы!..

Умар задрожал от бешенства, зло закричал на нее:

— Возвратимся?.. Да мои предки все как один встанут из могил и спустятся сюда, в эту бесценную долину, где земля мягкая, точно пух!..

***

Расчет Дахцыко оказался точен. Уже через два-три месяца после их переезда в Ногунал он стал замечать, что неженатые горцы очень уж почтительно с ним здороваются, и глаза у них становятся покорно-заискивающие. И однажды ночью Дунетхан прошептала ему:

— Ты знаешь Гоева?

— Это которого? — спросил он, не улавливая, почему жена вспомнила на ночь глядя одного из ногунальцев.

— Павла?

Он насупился, перебирая в памяти Гоевых, стараясь определить, какой из них носит это редкое имя...

— Учетчик, что ли? — уточнил Дахцыко.

— Он! — обрадовалась Дунетхан. — Он тебе нравится?

Дахцыко представил хилую фигуру уже немолодого горца, с карандашом, невесть для чего пристроенным над ухом, старенькую полинявшую рубашку с порванным воротом, черную щетину на бледных щеках, и пожал плечами:

— А почему он должен мне нравиться?

Дунетхан недовольно поджала губы и выпалила:

— Потому что он метит к тебе в зятья!

— Он? — вздрогнул Дахцыко и ужаснулся: — Но он же старик?!

— Скажешь тоже, — пожала плечами Дунетхан. — Ему всего-то сорок два года.

Нет, не о таком женихе для Мадины мечтал Дахцыко, он недовольно буркнул:

— Но он же точно полинявший петух, которого изрядно потрепал коршун...

— А у тебя есть лучше жених для твоей дочери? Нет?.. И тебя не беспокоит, что Мадине уже за тридцать? По мне, так лучше Павел, чем никого!.. Учти: еще год-два — и не видать твоей дочери семейного счастья. Ты этого хочешь?.. Так что, присылать ему к нам сватов? — услышал он голос жены.

И это вот не нравится Дахцыко: нет чтобы взять и послать сватов к родителям понравившейся девушки, Павел Гоев предварительно проводит разведку, не желая попасть впросак...

— Он что, заговаривал о сватах с тобой? — повысил голос Дахцыко.

— Ну что ты? — отмахнулась от его слов Дунетхан. — Павел не нахал. Деликатен и стеснителен. С виду не джигит, ходит оглядываясь, но к жизни приспособлен и уже учетчик!.. Тетя его ко мне приходила...

— А что Мадина? — прервал излияния жены Дахцыко.

— Позволишь, и с ней переговорю, она должна понять, что в ее годы выбирать не приходится...

Поддался уговорам жены Дахцыко, смирился было с мыслью, что Мадине дольше нельзя ждать, следует как можно скорее выдавать ее замуж и нельзя упускать такого случая: пусть этот учетчик и не очень смахивает на жениха, но надо радоваться и ему... Дахцыко дал согласие на приход сватов.

И они незамедлительно заявились: три старца и с ними двое горцев помоложе. Шумно, не слезая с коней, въехали во двор, небрежно бросив поводья, стуча сапогами, поднялись по ступенькам в хадзар, развязно, не дожидаясь уговоров хозяина дома, расселись за столом, с ходу приступили к тостам, пили и ели много, не стесняясь... В общем, вели себя как победители, заранее предвидя успех своей миссии...

Дахцыко, подбадриваемый взглядами Дунетхан, носившейся из кухни в гостиную и обратно, терпеливо сносил наглость сватов, успокаивая себя тем, что на карту поставлена судьба дочери... Но когда подвыпившие гости приступили к делу, ради которого пришли, и стали, перебивая друг друга, всячески восхвалять мудрость, силу, ловкость, трудолюбие и большую хозяйственную жилку жениха и даже упомянули о его статности и красоте, при этом старший сват пьяно подмигнул своей братии, тут с Дахцыко что-то случилось. Представив себе, как хилая, неуклюжая фигура Павла Гоева станет подступать к его красавице-дочери, он содрогнулся. В душе поднялось возмущение, и он восстал против уготованной Мадине судьбы. Это что же такое?! С Заремой так ужасно случилось, а теперь вот и Мадина угодит в лапы таких наглых, потерявших честь и совесть людишек?! Нет... Нет!.. Нет!!! И он неожиданно для сватов поднялся и бросил им короткую и обидную фразу:

— Не для того я лелеял и воспитывал дочь, чтоб отдать ее Гоевым, — покинул стол, нарушая все законы гостеприимства, и вышел из гостиной...

Как Дунетхан ни уговаривала мужа одуматься и возвратиться к гостям, в него точно бес вселился, и он наотрез отказался снова сесть за стол и даже не вышел на порог, когда гости, проклиная дом Дзуговых, в который их занесло, грозя, что они отомстят за нанесенное им оскорбление, громко топча сапогами, покинули хадзар...

Всю ночь Дунетхан тихо проплакала в подушку, бормоча:

— Бедная Мадина, быть теперь ей навек девой...

А Дахцыко всматривался в темноту комнаты и прислушивался, не слышно ли всхлипываний в спальне дочери. Но оттуда ни звука не доносилось, и под утро он в сердцах бросил жене:

— Бедной она была бы, окажись она в сетях Гоевых!..

По Ногуналу прошел глухой шепот о том, как Дахцыко посрамил наглых сватов. Казалось, теперь уж никогда никто не осмелится направить в хадзар Дзуговых уважаемых горцев с деликатной и почетной миссией...

Но вдруг через месяц постучались в ворота Дахцыко новые сваты. И выяснилось, что пришли они по просьбе... Тотырбека Кетоева! Да-да, того самого, у кого на глазах выросла Мадина. Кто знает всю историю, случившуюся с ее сестрой. Он видел, как Дахцыко выстрелил в Батырбека Тотикоева. И Тотырбек не боится кровной мести Тотикоевых, и не стал заранее уточнять, как это сделал Павел Гоев, примет ли сватов Дахцыко, а взял и послал, как это принято в мире, сватов...

И Дахцыко дал согласие на брак дочери с ним.

— Если, конечно, дочь согласна, — оговорился он.

Дунетхан после ухода сватов робко произнесла:

— А чем Тотырбек лучше Павла? Какой-то он неприкаянный... Работает с утра до ночи, а достатка в доме нет... Весь урожай отправляет Хамату и Иналыку в Хохкау. Да и то, что оставляет себе... Кто ни обратится с просьбой подзанять муку или овцу — отдаст, а потребовать, чтоб долг отдали, забывает...