Правда о любви

– А вдруг она не настолько плоха? – возразила Пейшенс.

– Вероятнее всего, еще хуже, чем я считаю, – тяжело вздохнул Джерард. – Я проклинаю тот день и час, когда позволил выставить портреты близнецов.

С самого начала он считал себя пейзажистом. И до сих пор продолжал считать пейзажную живопись своим истинным призванием. Но десять лет назад из чистого любопытства попробовал рисовать портреты семейных пар. Вейн и Пейшенс стали его первыми моделями; портрет сейчас висел над камином в гостиной в их кентском доме, где его видели лишь члены семьи. После первого Джерард написал еще несколько портретов родных и близких, но и они неизменно украшали комнаты, закрытые для посещения посторонних. И все же страсть к решению сложнейших задач по-прежнему его манила: в конце концов, Джерард решил написать портреты близнецов Кинстер – Аманды, графини Декстер, и Амелии, виконтессы Калвертон, с сыновьями-первенцами на руках.

Портретам предназначалось оказаться в загородных домах, но те члены общества, которым посчастливилось увидеть их в Лондоне, подняли такой шум, что члены Королевской академии искусств умоляли, буквально умоляли позволить выставить работы на ежегодной выставке портретов. Внимание польстило Джерарду, он позволил себе сдаться. И до сих пор жалел об этом.

Вейн весело разглядывал шурина.

– До чего же трудно быть знаменитостью!

Джерард презрительно фыркнул:

– Стоило бы назначить тебя своим агентом и позволить иметь дело с ордой матрон, каждая из которых твердо убеждена, что именно ее дочь – идеальная модель для моего следующего великого портрета.

Пейшенс продолжала покачивать Мартина на коленях.

– Это всего лишь один портрет.

Джерард покачал головой:

– Но это делается совершенно не так. Выбор модели сопряжен с величайшим риском. В настоящее время моя репутация выше всякой критики. Но всего один неудачный портрет может серьезно ей повредить. Следовательно; я отказываюсь потакать желаниям моих моделей или их родителей. Я рисую все, что вижу, а это означает, что лорд Трегоннинг и его дражайшая дочь, вероятнее всего, будут жестоко разочарованы.

Дети не находили себе места. Пейшенс поднялась, когда в комнату заглянула няня, и поманила коренастую особу.

– Дети, пора пить чай. Сегодня хлебный пудинг, не забудьте.

Джерард едва заметно улыбнулся, заметив, что соблазн хлебного пудинга явно перевешивает желание остаться с дядей. Мальчики соскользнули на пол и вежливо попрощались. Отец помог слезть Терезе. Та послала дяде поцелуй и наперегонки с братьями выбежала из комнаты.

Пейшенс отдала малыша няне, закрыла дверь за своим выводком и вернулась в кресло.

– Так почему ты мучишься? Просто отклони приглашение его сиятельства.

– Вот именно ...

Джерард рассеянно пригладил рукой волосы.

– Если я откажусь, не только потеряю все шансы написать знаменитый сад Ночи, но и сделаю все возможное, чтобы единственный художник, которому доведется попасть туда за следующие пятьдесят лет, был каким-нибудь маляром, который, возможно, даже не поймет, на что смотрит.

– Но в чем суть дела? – Вейн поднялся, потянулся и шагнул к другому креслу. – Что такого особенно в этих садах?

– Сады Хеллбор-Холла в Корнуолле были первоначально разбиты в 1710 году, – начал Джерард, прочитавший историю садов после первого посещения Каннингема. – Сама по себе местность уникальна: узкая, защищенная со всех сторон долина с необыкновенным климатом, позволяющим выращивать самые фантастические цветы и деревья, каких больше не найдешь ни в одном уголке Англии.

Дом расположен у входа в долину, которая тянется до самого моря. Предложенные чертежи дома и схемы разбивки садов имели у современников немалый успех. Последующие тридцать с лишним лет и дом, и сады постепенно совершенствовались. Но сами Хеллборы вели затворнический образ жизни. Очень немногие люди видели завершенные сады во всей их красе, и эти немногие были очарованы. Немало пейзажистов мечтали зарисовать сады Хеллбор-Холла. Но никто не сумел получить на это разрешения.

Губы Джерарда саркастически дернулись.

– Долина и сады находятся в большом частном поместье, окруженном почти отвесными скалами, так что проникнуть туда тайком не удавалось никому.

– Значит, каждый английский пейзажист ...

– Не говоря уже о европейских и даже американских.

– ... готов отдать все за возможность нарисовать эти сады, – докончил Вейн, склонив голову набок. – Уверен, что хочешь отдать эту возможность другому?

– Нет! В этом-то и вся проблема, – вздохнул Джерард. – Особенно если вспомнить о саде Ночи.

– А что это? – вмешалась Пейшенс.

– Сады занимают множество участков, И каждый назван по имени древнего бога или мифологического героя. Сад Геркулеса, который тянется вдоль скалы и состоит из высоких толстых деревьев, сад Артемиды, где кусты подстрижены в виде животных, и тому подобное. Имеется также сад Венеры, где можно найти множество растений-афродизиаков и цветов с тяжелым запахом. Многие распускаются только ночью. Кроме того, там есть грот и пруд, питаемый ручьем, который бежит через всю долину. Сад расположен почти у самого дома, но по какому-то капризу природы один из его участков совершенно одичал. Говорят, нашелся счастливец, который видел сад через десять лет после посадки, он описывал его как готический рай – темный ландшафт, несравнимый с остальными, производит неизгладимое впечатление. Среди моих собратьев-пейзажистов считается, что нарисовать сад Ночи – все равно, что обрести Святой Грааль. Он находится на одном месте, но вот уже много поколений его никто не видел.

– Трудный выбор – поморщился Вейн.

– Очень, – кивнул Джерард. – Будь я проклят, если знаю, что делать.

Пейшенс перевела взгляд с мужа на брата.

– А по-моему, решение совсем простое. Тебе нужно определить, желаешь ли рискнуть своим талантом и написать обычный портрет молодой леди, с тем, чтобы наверняка получить Святой Грааль. Ладно, посмотрим на это с другой стороны: насколько сильно тебе хочется перенести на холст сад Ночи? Достаточно, чтобы заставить себя написать приличный портрет молодой леди?

Джерард встретил прямой взгляд ее серых глаз, покачал головой и обратился к Вейну:

– Ах уж эти сестры ...

Вейн рассмеялся.

Но хотя Пейшенс, казалось, разложила все по полочкам, Джерард по-прежнему колебался и, вполне вероятно, ответил бы отказом, если бы не сон. Он провел вечер с Пейшенс и Вейном, лениво болтая на другие темы, а когда прощался с сестрой в вестибюле, та поцеловала его в щеку и прошептала:

– Ты знаешь, чего хочешь, так сделай это! Рискни.

Он улыбнулся, погладил ее по щеке и направился домой, размышляя, как написать портрет тщеславной чванливой дурочки и при этом не забыть и о своих интересах.

Добравшись до своей квартиры на Дьюк-стрит, Джерард немедленно поднялся в спальню. Его камердинер Комптон поспешил снять с хозяина сюртук и унес, чтобы вычистить и повесить на место. Джерард ухмыльнулся, разделся и упал на кровать.

И увидел во сне сад Ночи.

Он никогда не видел его наяву, но сад казался таким живым, таким зовущим, таким чарующе темным. Бурлящим некоей исполненной драматизма энергией, которую он, как художник, понимал лучше остальных смертных. Его притягивали опасность и волнение, намек на таившееся в темноте зло и нечто более определенное, элементарно зловещее, маячившее в тени.

Сад взывал к нему. Маняще шептал.

И утром, когда Джерард проснулся, этот шепот был еще свеж в памяти.

Он не верил в предзнаменования.

Поднявшись, Джерард накинул поверх рубашки и брюк бархатный халат и спустился вниз. Глупо принимать ответственные решения на пустой желудок!

Он едва успел приступить к ветчине с яйцами, когда в дверь постучали особым стуком. Распознав сигнал, Джерард поспешно наполнил свою чашку кофе, прежде чем достопочтенный Барнаби Адер успеет осушить весь кофейник.

Дверь в гостиную распахнулась.