Страница 6 из 100
Сами римляне видели в этом отнюдь не парадокс, а нечто заданное. Какой еще вклад могли внести они в созидание собственного города, кроме верного соблюдения заветов предков? Чужеземные аналитики, взявшие себе в привычку рассматривать римское благочестие как «суеверие», усмотрев в нем уловку стремящегося сохранить власть над плебсом лукавого правящего класса, неправильно поняли суть. Республика не была похожа на другие государства. В то время как греческие города постоянно потрясали гражданские войны и революции, Рим не был подвластен подобным несчастьям. Невзирая на все социальные потрясения первого столетия существования Республики, ни разу не пролилась на улицах кровь ее граждан. Насколько свойственно было грекам сводить идеал общего гражданства к софистике! Но для римлянина не было ничего более священного или желанного. В конце концов, именно этот идеал и определял суть римлянина. Общее дело — res publica — так переводится слово «республика». Только увидев собственное отражение в глазах собратьев или услышав свое имя, произнесенное чужими устами, римлянин мог назвать себя настоящим человеком.
Добрым гражданином Республики считался гражданин, признанный таковым. Римляне не знали разницы между нравственным совершенством и репутацией и пользовались одним и тем же словом, honestas, для описания обоих понятий. Одобрение всего города было высшим и единственным доказательством достоинства. Вот почему возмущенные граждане, выходя на улицы, требовали одного — больших почестей и славы. Гражданские беспорядки неизменным образом становились причиной учреждения новых должностей: эдилов и трибунов в 494 г., квесторов в 447 г. и преторов в 367 г. до Р.Х. Чем больше становилось общественных постов, тем более расширялся круг их обязанностей; и расширение обязанностей предоставляло больше возможностей отличиться и заслужить одобрение. Каждый их граждан более всего желал похвалы — как и более всего страшился общего осуждения. Не законы, но сознание и ощущение неусыпного наблюдения за собой не позволяло соревновательному началу в душе римлянина превратиться в эгоистическую амбицию. Хотя испытание на пути к славе неизбежно оказывалось суровым и жестоким, в нем не было места для пустого тщеславия. Ставить собственные шкурные интересы над интересами общества мог только варвар — или хуже того, царь.
Итак, в отношениях между собой граждане Республики были приучены умирять свои соревновательные инстинкты ради общего блага. Однако в отношениях с другими государствами подобные ограничения их не смущали. «Более всякого другого народа римляне искали славы и были жадны до похвалы».[17] Для соседей последствия подобного стремления к почестям всегда носили сокрушительный характер. Свойственная легионам комбинация эффективности и безжалостности являла собой качество, к которому были готовы немногие среди противников Рима. Когда римляне встречали сопротивление и были вынуждены брать город штурмом, в обычае их было убивать всякое встреченное живое существо. В мусоре, оставленном легионерами, отрубленные собачьи головы и объеденные кости домашних животных всегда перемежались мертвыми человеческими телами.[18] Римляне убивали, чтобы возбудить ужас, — не в припадке дикарской ярости, но как дисциплинированные части отлаженной боевой машины. Отвага, проявленная ими на службе в легионе и рожденная гордостью за свой город и верой в его судьбу, была чувством, знакомым каждому гражданину. Нечто особенно смертоносное — а в глазах римлян славное — отличало их способ ведения войны.
Но даже при всем этом прочие государства Италии не сразу сумели понять природу хищника, оказавшегося посреди их стада. В первое столетие существования Республики римляне были заняты установлением власти над городами, расположенными в радиусе десяти миль от их городских ворот. Что ж, даже самый смертоносный хищник не рождается взрослым, и римляне, кравшие чужой скот и нападавшие на мелкие племена, развивали в себе инстинктивное стремление к власти и убийству. К 360-м гг. до Р.Х. они сумели сделать свой город господином Центральной Италии. В последующие десятилетия во время походов на север и юг, они сокрушали любое сопротивление. К 260-м годам, проявив удивительную быстроту, они овладели уже всем полуостровом. Их честь, конечно же, не могла удовлетвориться чем-нибудь меньшим. Государствам, смиренно признававшим их превосходство, римляне даровали милости, подобные тем, которые патрон дарует своим клиентам, но на долю посмевших сопротивляться выпадала бесконечная битва. Ни один римлянин не потерпел бы, чтобы его город утратил лицо. И, чтобы этого не случилось, он был готов на любые страдания, любые войны.
Скоро пришло время, когда Республике пришлось продемонстрировать эти качества в истинной борьбе не на жизнь, а на смерть. Войны с Карфагеном стали самыми ужасными в ее истории. Карфаген, город, основанный финикийскими поселенцами на побережье Северной Африки, доминировал на торговых маршрутах западного Средиземноморья и обладал по меньшей мере такими же ресурсами, как и Рим. Будучи в основном морской державой, Карфаген в течение столетий вел войны с греческими городами Сицилии. Появившиеся за Мессинским проливом римляне стали опасным, но новым и интригующим фактором в сицилийском военном уравнении. Населявшие остров греки не устояли перед искушением втравить Республику в свои постоянные конфликты с Карфагеном. Получив подобное приглашение, Республика отказалась играть по правилам. В 264 г. Рим превратил мелкий спор из-за договорных прав в тотальную войну. Невзирая на отсутствие каких-либо мореходных традиций, теряя флот за флотом в штормах или сражениях с противником, римляне выдержали два десятилетия жутких потерь, но заставили наконец Карфаген покориться. Согласно условиям вырванного силой мирного договора карфагенянам пришлось полностью оставить Сицилию. Так, не имея никаких предварительных намерений, Рим оказался владельцем ядра заморской империи. В 227 г. Сицилия стала первой римской провинцией.
Театр военных действий Республики скоро сделался еще шире. Карфаген был только побежден, но не уничтожен. Потеряв Сицилию, он обратил свои имперские амбиции к Испании. Бросив вызов кишевшим в горах племенам воинственных горцев, карфагеняне начали добывать там драгоценные металлы. Приток средств от копей скоро позволил им возобновить военные действия. Лучшие полководцы Карфагена более не пребывали в заблуждении относительно природы врага — Республики. На тотальную войну они ответили тотальной войной, победа в которой становилась возможной лишь после полного уничтожения силы римлян.
И чтобы достичь этой цели, Ганнибал в 218 г. повел карфагенскую армию на Рим из Испании — через Галлию и Альпы.
Продемонстрировав недоступное противникам искусство стратега и тактика, Ганнибал нанес неожиданное поражение трем римским армиям. В третьей из побед, в битве при Каннах, Ганнибал уничтожил восемь легионов, нанеся Республике самое тяжелое за всю ее историю поражение. Согласно всем современным теориям и практикам ведения войны, Риму оставалось только признать свое поражение и победу Ганнибала и попытаться выторговать мир. Однако город проявил наивысшую стойкость перед лицом катастрофы. Естественно, что в такой момент римляне обратились за помощью к прорицаниям Сивиллы. Согласно ее предписаниям, на городской рыночной площади следовало живьем похоронить двоих галлов и двоих греков. Городские чины должным образом последовали совету Сивиллы. Совершив этот варварский поступок, римский народ продемонстрировал, что пойдет на все, чтобы сохранить свободу своего города. Ибо единственной альтернативой свободе — как это бывает всегда, — являлась смерть. В угрюмой сосредоточенности, год за годом, Республика старалась избежать гибели. Были собраны новые армии; Сицилию удалось сохранить; легионы захватили испанские владения Карфагена. Спустя пятнадцать лет после Канн Ганнибал встретился лицом к лицу с новой римской армией, но на сей раз уже на родной ему африканской земле. Он потерпел поражение. У Карфагена более не было людских ресурсов, необходимых для того, чтобы продолжать борьбу, и, выслушав условия победителей, Ганнибал посоветовал соотечественникам принять их. В отличие от Республики после Канн он предпочел не рисковать существованием своего города. Несмотря на это, римляне никогда не забывали, что масштабом своих трудов и амбиций среди всех врагов Республики Ганнибал был наиболее похож на них самих. По прошествии столетий поставленные в его честь изваяния все еще украшали улицы Рима. И уже превратив Карфаген в бессильный обрубок, конфисковав его провинции, флот, прославленных боевых слонов, римляне все еще опасались выздоровления своего соперника. Подобная ненависть являлась высочайшим комплиментом, который они могли высказать в адрес чужого государства. Карфагену не следовало доверять даже в его покорности. Заглянув в собственную душу, римляне приписали обнаруженную в ней безжалостность злейшему своему врагу.
17
Цицерон, О законе Манилия, 19–21
18
Полибий, 10.15.