Поединок. Выпуск 2

Отряд постепенно начал отходить.

Внезапно совсем рядом лопнула мина. Потом целый букет. Осколки били по деревьям, срезая кору.

Королев осторожно выглянул из-за ствола дерева. Немцы совсем рядом, человек семь ползут по снегу. Он вскочил назло пулям, осколкам, смерти, бросил гранату. Все семеро ткнулись головами в снег.

А фашисты идут и идут.

— Уходите, Дмитрий Николаевич, — повернулся Николай к командиру, — я прикрою.

Перебежками, огрызаясь, уходили они в глубь леса. Бежали рядом — он и командир. Вдруг Медведев охнул и опустился на снег.

— Ранен, товарищ командир?

— Уходи, Коля! Уходи, приказываю! Двоим нам не выбраться. Я их задержу.

Дмитрий Николаевич вытер снег с маузера.

— Ну, что стоишь? — повернул он искаженное болью лицо. — Уходи!

Николай молча наклонился, поднял командира.

— Или вместе выйдем, или вместе умрем, командир.

Автоматы стегают по деревьям, пули шипят в снегу. Он бежал, проваливаясь по колено. Сердце стучало, рубашка стала мокрой, пот заливал глаза. Но он бежал. Били по ногам гранаты, спрятанные в карманах, прыгал на груди автомат.

Вот, наконец, под ногами твердый наст. Николай прибавил скорость. Еще совсем немного.

Поляна. Тупое рыло пулемета. Немцы. Человек пять. Как же быть?

Он опустил командира на землю.

— Ну что, Коля? Кажется, все? — Медведев сморщился от боли.

Нет, не все. Есть всего один выход. И это может сделать только он. Только он, потому что он — боксер.

Но ведь это чертовски опасно. Один шанс из ста. Николай встал во весь рост, поднял руки и пошел. Пошел сдаваться немцам.

— Стой, — сзади хриплый, словно чужой, голос Медведева.

«Неужели он выстрелит в спину? Тогда все, тогда конец». Николай шел медленно, все ближе и ближе к вражескому дзоту. Навстречу бежали немцы. Вот они совсем рядом.

Один снимает с него автомат.

Офицер улыбается, хлопает по плечу.

— Рус, партизан, гут, гут.

Николая подвели к дзоту, офицер и два солдата спустились вниз, видимо к рации. Остались двое. Они спокойны. Стоят совсем близко.

Ну, пора. Вот этот ближе. Всю тяжесть тела в удар. Раз. И сразу же еще. Раз. Двое лежат на снегу. Гранату из кармана. Тяжело ухнул взрыв. Осел бревенчатый накат.

Из блиндажа закурился синеватый дымок. Он схватил упавший на снег автомат — две длинные очереди. Теперь все, путь свободен.

— Молодец, Коля. А я сначала решил...

— Что, Дмитрий Николаевич?

— Да нет, ничего.

Через полчаса их встретили разведчики. Отряд прорвал кольцо. Ушел буквально из рук смерти. А ночью по рации был получен приказ:

«Возвращаться в Москву».

Линию фронта перешли в районе Сухиничей ночью. Потом погрузились на машины, поехали в город на вокзал. Кончился четырехмесячный поход.

Поезд медленно подходит к перрону.

— Здравствуй, столица!

Николай бежал по знакомым улицам. Прохожие изумленно оглядывались на него. Еще бы, бежит здоровенный, бородатый парень с красно-зеленой лентой на шапке. Эдакий кинематографический партизан.

Вот и знакомый подъезд. Несколько ступенек вверх. Дверь. Звонок. Такие шаги могут быть лишь у одного человека. Щелкнул замок. Он обнял мать.

А потом был Кремль. И добрые глаза Михаила Ивановича Калинина. Николай Королев осторожно жмет ему руку. Калинин поздравляет его, вручает маленькую коробочку. В ней орден Красного Знамени.

Борис ВОРОБЬЕВ

НЕЙТРАЛЬНЫЕ ВОДЫ

Звонок в начале шестого утра мог означать только одно — срочный вызов.

Звонил оперативный дежурный. Он передал капитан-лейтенанту Рябову приказание комдива немедленно прибыть в штаб.

На улице было ветрено, темно и скользко. Рябов поднял воротник, глубже надвинул шапку и по привычке сунул руку в карман реглана, но фонарика там не оказалось. Видно, он еще с вечера переложил его куда-нибудь в другое место, а может, этим распорядилась жена, когда сушила реглан. Так или иначе, но возвращаться и отыскивать фонарик уже было некогда. С грехом пополам одолев полтораста метров, отделявших дом от штаба, Рябов козырнул часовому и толкнул тяжелую, обитую войлоком дверь.

Капитан второго ранга Ваганов был у себя. Комнату еще не успели натопить, и Ваганов сидел за столом в шинели и шапке.

Рябов доложил о прибытии.

— Здравствуй, Николай Федорович, — сказал Ваганов. Отложив в сторону бумагу, которую держал в руке, он встал и вышел из-за стола. — Получена радиограмма, Николай Федорович, у мыса Барьерного замечено неизвестное судно. — Комдив подошел к большой, вполстены, карте района и раздвинул шторки. — Кстати, на днях мне, видимо, о нем же говорили рыбаки. У них там невода стоят.

Рябов подошел к карте. Рядом с низкорослым комдивом он казался еще выше и массивнее, чем был на самом деле, а огромные яловые сапоги и реглан еще сильнее подчеркивали это.

Слушая комдива, Рябов без особого удовольствия вспомнил место, о котором тот говорил: обрывистый, гудящий от наката берег, мрачные кекуры с воротниками желтой пены, узкую, длинную отмель-банку вдоль самой границы.

— Судно замечено в пять ноль-ноль, — продолжал комдив. — Сейчас пять двадцать. Через десять минут, Николай Федорович, жду твоего доклада о готовности к выходу. На корабль я уже сообщил, так что задерживаться, полагаю, не станешь. Посты предупреждены, можешь идти напрямую. Прогноз — шесть-семь баллов. Норд-ост с переходом во второй половине на ост. Вопросы есть?

— Судно военное?

— Судя по первым сообщениям — нет. Уточнишь на месте, и если что... Словом, действуй по обстановке.

У трапа Рябова встретил вахтенный. Рябов прошел на корабль и поднялся в рубку. Там уже дожидались штурман и рулевой.

— Готовьте прокладку, лейтенант, — велел Рябов штурману. — Идем к Барьерному. — И скомандовал: — По местам стоять, со швартовов сниматься!

Дробный топот ног по палубе известил Рябова, что его команда подхвачена, что люди встали по местам и ждут дальнейших приказаний.

— Отдать носовые!

Луч прожектора резко метнулся вниз, выхватив из темноты фигуры матросов баковой команды. Как мельничный жернов, загрохотал брашпиль, наматывая на барабан сброшенные с палов швартовы.

— Отдать кормовые! Вперед малый!

За кормой забурлила вода. «Охотник» вздрогнул, плавно отвалил от пирса и медленно двинулся к выходу из ковша.

Облокотившись на станину машинного телеграфа, Рябов всматривался в темные стекла рубочных окон, прикидывая, как скоро развиднеется и успеют ли они до света выйти на траверз Барьерного, чтобы подойти к нарушителям незамеченными.

Слева, как вспышка спички, промелькнул огонь выходного створа, тяжело ухнула в борт первая волна открытого моря.

— Десять градусов влево по компасу, — приказал Рябов и перевел ручку телеграфа на «полный ход».

Недра корабля тотчас отозвались на изменение режима: даже в темноте можно было видеть, как вскипел за кормой бурун; переборки завибрировали — ветер с силой надавил на палубные надстройки.

— Так держать! — сказал Рябов и вышел на крыло мостика.

Он любил эти минуты мощного разгона, когда корабль, как живое существо, несет тебя и роднит с собой, когда реально ощущаешь скорость, бег времени и свою причастность к этим абстрагированным, математическим понятиям. Впрочем, другое волновало и тревожило сейчас Рябова. Он знал, что через сорок минут они повернут и пойдут по ветру. Корабль легкий, волны начнут перегонять его, подбрасывать корму и оголять винт. А это значит, что пол-узла они наверняка будут недобирать, и, если ветер усилится, им, чего доброго, придется сбавлять ход.

Мостик продувало, как аэродинамическую трубу, холод лез под реглан. Рябов вернулся в рубку и снова занял свое место у телеграфа. После мостика в рубке казалось необыкновенно тихо. В ушах шумело, слезились набитые ветром глаза. Рябов на минуту закрыл их, и им незаметно овладело то странное, знакомое всякому часто недосыпающему человеку состояние, когда сон и явь причудливо переплетаются между собой, когда слышишь и чувствуешь все вокруг и, однако, спишь. И лишь одно сразу выводит человека из этого состояния — изменение привычного, заданного ритма, толчок извне, сигнализирующий мозгу об этом изменении. Для Рябова таким толчком явилось почти незаметное усиление шума работающих на полную мощность машин. Он открыл глаза, увидел открытую дверь, а в ней — штурмана.