Страница 34 из 106
Старший Родионов уже к пятнадцати годам ухитрился сформироваться в солидного человека и с тех пор приобрел лишь избыточный вес и кислую мину брюзгливой официальности.
— Здравствуй, Игорь.
— Здравствуй, Леонид.
Брат снял и повесил шляпу, сбросил туфли, вдевая ноги в шлепанцы, с облегчением распустил пояс на брюках и заглянул на кухню:
— Из–за двери слышал, ты что–то про любовь рассказывал… Не анекдот?
— Про любовь? — Напускная глубокомысленность на лице младшего Родионова сменилась недоуменной задумчивостью. — Разве было произнесено это слово? А ведь действительно…
В торге только что начался рабочий день.
В коридорах собрались на первый за день совместный перекур мужчины, женщины за столами доводили до полной кондиции наспех сделанные перед выходом на службу прически, но где–то уже сухо щелкали счеты, вразнобой постукивали машинки.
Молоденькая сотрудница со вздохом спрятала зеркальце в сумочку, а сумочку — в ящик и, пройдя меж столов, постучала в дверь с надписью: «Старший товаровед».
— Вот сводки, Валерий Кузьмич.
— Хорошо, оставьте, я потом просмотрю.
Когда она вышла, Тихомолов перевернул страницу календаря, нашел записанный номер и взялся за телефон. Набирал медленно, додумывая, поскольку было о чем думать.
— Товарищ Родионов? Тихомолов говорит, приветствую вас… Да не слишком хорошо получается! Почему? Выяснилось, видите ли, одно неприятное обстоятельство… Такое, что оказались вы правы, а мы проявили известное разгильдяйство… Конкретно — то, что Федякина, как судимая в прошлом, вообще не могла быть допущена к работе у нас. Я же говорю — вопиющая халатность! И с этим мы разберемся… Что? Хорошо. Хорошо. Обязательно! Будьте здоровы.
Повесив трубку, Тихомолов достал большой платок, отер лоб, щеки, шею… Ему было очень жарко.
Маленького крепыша Гундарева за глаза величали Колобком, и, кроме того, он славился отзывчивостью, какую многие нещадно эксплуатировали.
Родионов при первой же встрече начал уважительно называть его по имени–отчеству, заслужил горячую признательность шустрого инспектора и лишь по его просьбе перешел на «ты».
Гундарев как раз выходил из своей комнаты, и Родионов порадовался, что застал его вовремя.
— Паша, я к тебе… Дежурный сказал, что машина до обеда — за тобой, а мне в одно место надо, не посодействуешь?
— Об чем речь? Завезем и не бросим… Далеко ехать?
— В новый район… Там палаточка одна есть, вроде бы терем–теремок, а в теремке мышка–норушка. К ней и надо.
По дороге Гундарев обсуждал с водителем преимущества моделей машин с переднеприводной тягой, а Родионов размышлял, правильно ли он сделал, что едет к Федякиной, а не вызвал ее к себе.
С одной стороны, к себе вызвать — солиднее, но тогда она могла встревожиться и версию заготовить… А тут он как бы заедет кое–что уточнить, а уж дальше разговор подскажет. Нет, пожалуй, правильно он поступил.
Подъезжая, еще издали увидел толпу у ларька. Очередь заняла даже проезжую часть, и, едва Родионов опустил стекло, сразу стал слышен нестройный гул негодующих голосов.
— Что это там? — спросил ближайшего из двух жестикулирующих рабочих.
— Замок там, душа ее копилка! — раздраженно рявкнул тот. — Пахать — паши, а пожрать не спеши, так получается… Теперь до магазина киселя хлебать, туда да назад, и за перерыв не управишься.
— А мы торопиться не станем! — поддакнул второй рабочий. — Пускай начальство почешется, раз такой расклад пошел…
Гундарев сочувственно поглядел на помрачневшего Родионова:
— Не в бега твоя мышка пустилась? У тебя ее адреса нету?
— Кажется, с собой, — потянулся к папке Родионов. — Сейчас, сейчас… Вот: Советская, шесть.
— Давай на Советскую, — распорядился водителю Гундарев. — У меня еще запасец есть, успеем.
Советская застраивалась давно, и, глядя на тенистые дворики, Родионов в который раз подумал, что согласился бы с удовольствием на квартирку именно в старом доме с садом, а не в блочном клетушечнике. Да уж скорее бы дали!
Дом под номером шесть оказался двухэтажным, стоял в глубине двора, и на второй этаж вела деревянная скрипучая лестница.
Дверь в квартиру нашел распахнутой, но сразу же из кухни справа высунулись две женщины.
— Федякина где живет? Здравствуйте…
— Здрассте, здрассте, молодой–интересный, — многозначительно поджав губы, ответствовала одна из жиличек. — Раиса–то? А вот и прямо ее комнаты… Да дома ли она?
На стук никто не ответил, но легкая дверь подалась при нажатии.
В нос ударил застоялый запах прокуренности и несвежей еды — стол в первой комнате не убрали после пирушки… Проход в соседнюю комнату был завешен кружевной самодельной занавеской.
— Есть кто–нибудь? — спросил Родионов.
Звучно тикали старинные напольные часы, в стекло с негодующим жужжанием пыталась пробиться залетевшая оса. Он откинул занавеску и встал на пороге…
Раиса Федякина была дома. Она лежала на кровати одетая, крашеные губы ярко, выделялись на белом лице. Левая рука свисала с кровати и выпавший из нее шприц не откатился далеко.
Когда после доклада он выходил от Бакрадзе, первым его встретил Катин. Как всегда, подтянутый, бравый и шумный.
— Ну–у, наслышан, наслышан уже! С окончанием дела тебя.
— Да окончание больно скверное.
— Ничего не попишешь: видно, за ней еще провинностей было в запасе… — Он тут же спохватился суеверно: — Но это теперь не наше дело, грех покойницу тревожить!
— Все–таки, значит, ее грех был! — не удержался Родионов. — А вы все торопили: «Бери, сажай их!», помните? Ребят этих…
— Так ведь и так придется сажать, — удивился Катин. — Факт хищения налицо, а что дадут меньше, так, может, и зря, а? Да, там тебя опять Талгатов дожидает, притопал.
Талгатов сидел в кабинете, глядя на тополь за окном. Он обрил голову, бритая голова и тюбетейка молодили его, белая рубаха с закатанными рукавами делала, крепче.
— Ну что, на коне? — пожимая руку, он пытливо смотрел на Родионова.
— Да, все. Трагично, правда, но — все. А то, понимаете, всплыл там один тип, я уже начал его разыскивать, целую версию вылепил! Думаю, ребятам этим могут условное натянуть… Дзасохову особенно.
— Могут, — задумчиво согласился Талгатов, все так же пытливо разглядывая молодого человека. — Очень даже возможно.
И, наконец, Родионов заметил и странность его тона, и эти приглядки.
— Вы что–то хотите спросить, Абид Рахимович?
— Хочу. Скажите, Игорь Николаевич, вы эту свою версию, что вылепили, как изволили выразиться, вместе с ней, с Федякиной, намерены похоронить?
— Не понимаю, — нахмурился Родионов. — А что же с ней прикажете делать? Литературно записать?
Талгатов задумчиво выбил пальцами дробь по подоконнику:
— Тут одно меня смущает…
Он замолк, но следующая дробь прозвучала длиннее и громче.
— Что же вас смущает? — ощутил раздражение Родионов. Талгатов снова казался ему пожилым, нудным и… слегка завистливым человеком.
— Смотрите, — оживился Талгатов. — Опытная женщина, имеющая судимость, битая, как говорят, — и вдруг кончает с собой из–за не слишком крупной аферы. А?
— Ну, знаете! — вскинулся Родионов. — Подвергать все сомнению полезно, конечно, но до известных пределов! Разное может быть причиной… Ну устала, ну жизнь не сложилась, в состоянии аффекта, наконец! Многое тут может быть.
— Вот именно, многое! Квартира опечатана?
— Опечатана…
Талгатов встал, приблизился к нему и взял за локоть:
— Вы не сердитесь на меня… Я понимаю: ваши предположения подтвердились, вы рады за этих парней, что они вас не обманули, и за себя, что не обманулись. А тут я, со всяким–разным… Хожу, надоедаю, под ногами путаюсь! Но сделайте мне одолжение, съездим с вами туда, а?
И столько горячего и искреннего было в лице и голосе этого пожилого человека, что, глядя на него с гневной беспомощностью, Родионов почувствовал, как несправедливо было бы ему отказать.
В комнатах Федякиной почти все осталось в том же виде, что и днем, даже смятая кровать хранила очертания тела.