Страница 14 из 77
— Я сейчас, — пообещала Элька, — сейчас лягу. Деда только провожу.
В гостиничных сенях дед долго и старательно обматывал ноги портянками, кряхтя натягивал тулуп.
— Деда, — спросила Элька шепотом, при этом изо рта у нее вырывались клубочки пара, словно у маленького дракончика, — а с тюленем чего?
— Каким еще тюленем? — дед повернул к ней лицо, малиново-красное, поскольку долго сидел, опустив голову.
— Ну, деда-а, — проныла Элька.
— Вечно тебе, дева, что-то мерещится. Заблуждения, называемые иллюзиями, конечно, присущи твоему нежному возрасту, но мыслящий человек способен…
— Деда, я ж все понимаю, — зашептала Элька, и пар заклубился вокруг ее бледного лица, — я ж как могила. Только скажи.
— Ничего, — сказал дед, пожав плечами. — Оклемался, перекинулся и ушел.
— Спасибо хоть сказал?
— Спасибо ей, — проворчал дед и более ничего не сказал. Из-за двери несло холодом, и Элька беспокойно переступала с ноги на ногу.
— Как ты думаешь? Это они? Это их… тот поселок, про который пан Велиранд…
— В море, дева, есть всякие твари пострашнее тюленей, — сказал дед. — А ну, марш в постель.
Ночью Эльке снились кошмары — огромные твари выходили из моря: по улицам поселка в странном четком и в то же время призрачном свете двигались густые черные тени, и не было от них спасения.
Утром пришел пан доктор, выпил в кафешке чаю с булочками, вежливо пошутил с близняшками, приложил к Элькиным лопаткам холодную трубу и сказал, что она, пожалуй, здорова, но мыть полы в гостинице ей пока нельзя, потому что холодная вода вредна неокрепшему организму. Так что мать теперь мыла полы сама, а Элька только проветривала комнаты и вытряхивала постели, которые поначалу казались очень тяжелыми, а потом ничего. Зато цыпки на руках сошли, и пальцы сделались почти как у настоящей пани, тонкие, чистые и белые. Матери было обидно: теперь руки покрылись цыпками у нее, и пан управляющий, зайдя выпить кофе, намекнул ей, что с такими руками стоять за буфетной стойкой и неприлично даже.
Еще доктор сказал, что Элька выздоровела достаточно, чтобы ходить в школу. Элька выслушала это с двойственным чувством.
С одной стороны, дома было скучно. С другой — в школе Эльку дразнили. Она могла замечтаться посреди урока, уставясь в одну точку, и пани Ониклея уже однажды одернула ее, что, мол, не такая уж ты принцесса, чтобы не слушать, когда все слушают. С тех пор Эльку прозвали «прынцесса», и это, учитывая Элькины обстоятельства, было особенно обидно.
Эльку встретили равнодушно, словно за то время, что она болела, остальные ученики перешли какую-то невидимую черту и оказались по одну сторону, а она — по другую.
Только Аника, сын пана директора комбината, парень глупый и важный, сказал:
— О! Прынцесса явилась.
— Дурак, — равнодушно сказала Элька, усаживаясь за парту. Парта тоже показалась какой-то не такой. Тесной. И как будто чужой.
Аника хотел сказать еще что-то, но тут в класс вошла пани Ониклея, учительница.
— А, Эля, — кивнула она, — выздоровела?
Эля понимала, что пани Ониклея ее не очень-то любит и спрашивает просто из вежливости, поэтому она только кивнула и уставилась в парту. На крышке кто-то вырезал ножиком: «Элька-сарделька».
— Она никогда не выздоровеет, — сказал Аника, — это не лечится.
Ученики захихикали, словно Аника сказал что-то умное. Анику боялись, потому что родители учеников — не все, но многие — работали у его папы. К тому же у Аники в кармане всегда имелись деньги, на которые он водил тех, кто ему нравился, в кондитерию. Говорили, что летом с первым пароходом папа отправит Анику учиться в столицу, в специальную школу для управляющих, где учат экономике, и Элька ждала этого с нетерпением. Она понимала: Аника — нечто вроде ржавчины, которая, стоит ей только попасть на что-то, способна даже неплохое сделать никуда не годным. Бывают такие люди.
Она втайне надеялась, что в столице господские дети будут смеяться над ним и обзывать деревенщиной.
— Встань, Аника, и расскажи о Тресковых войнах.
Элька подумала, что пани Ониклея не такая уж и плохая. Лучший способ заткнуть Анику — это спросить у него урок. Урока Аника никогда не знал.
— Тресковые войны, — сказал Аника, возвышаясь над партой, — это когда… Графство Меленбуржское подписало договор с союзными тюленями и…
— В каком году?
— Что?
— Не подсказывай, Михась. В каком году?
— При этом… его светлости… как его… А почему вы Эльку не спрашиваете?
— Эля много пропустила, — сказала пани Ониклея. — Я дам ей темы, чтобы она нагнала, и буду спрашивать отдельно.
Пани Ониклея сказала это больше для порядку. Элька училась спустя рукава и постоянно витала в облаках, и пани Ониклея на самом деле давно махнула на нее рукой. Мама и так хотела на следующий год забрать Эльку из школы. Читать, писать и считать умеет, а что еще надо?
Аника еще немного потоптался, глядя в потолок, словно надеялся увидеть там большие черные буквы, сложившиеся в историю о Тресковых войнах.
— Садись Аника, — сказала пани Ониклея неодобрительно, — и скажи господину директору, что я зайду вечером.
Похоже, подумала Элька, даже у пани Ониклеи терпение лопнуло. Хотя перед паном директором она заискивала — он этим летом выделил деньги на ремонт класса.
Аника сжал губы и сел. Он никогда этого не говорил, но господин директор был тяжел на руку, это все знали.
После уроков Элька специально задержалась: нарочито искала что-то в сумке, потом долго натягивала парку и валенки, пока пани Ониклее, которая стояла с ключами, не надоело ждать и она не сказала:
— Эля, сколько можно возиться? Если ты себя еще плохо чувствуешь, сиди дома. Я напишу записку твоей маме.
— Не надо маме, — сказала Элька и шмыгнула носом. На улице она первым делом огляделась, и, убедившись, что никого нет, по протоптанной в середке улицы тропке поспешила домой. Вечера, пока она валялась в постели, стали чуть светлее, и сугробы на обочинах, почти в Элькин рост, отливали розовым и сиреневым. Красиво…
— Элька-поломойка. Полоумная поломойка.
Они выскочили из-за угла — Аника, Михась и Гутка, некрасивая, вертлявая девка, которая липла к Анике и старалась ему угодить.
— Я вас что, трогала? — сказала Элька в надежде, что удастся разойтись миром, и боком попробовала обойти Аникину компанию.
— Трогала, — сказал Аника, кривляясь, — ты тронула мое сердце.
Он ткнул кулаком в бок Гутку, и та послушно захихикала.
Элька уже почти просочилась, но Михась сунул ей за шиворот пригоршню снега.
— Психическая, — сказал он. — Во, трясется как психическая.
— С психическими мы вот что делаем, — и Аника со всего размаху пихнул ее в сугроб, — это лечит!
Элька, опрокинувшись в снег, дрыгала ногами, снег забился в рот, а за воротом было холодно и щекотно. Она попыталась выбраться, но ее снова опрокинули, она не видела кто.
— Пусти, — Элька попыталась освободиться, — пусти, дурак. Вот папе твоему скажу!
— Ох, напугала, — сказал Аника, — пускай твоя мама скажет моему папе. Пускай запишется к нему на прием!
— Мой папка твоего папу посадит в тюрьму, — крикнула Элька, и Аника так удивился, что ослабил хватку, и она выбралась из сугроба.
— Вот приедет и вам всем покажет!
— Твоего папу рыбы съели, — сказала Гутка.
— Не-а, — Элька красной рукой стерла с лица снег и сопли. — Мой папка — герцог! Я ему напишу, и он…
— Тю, — сказал Аника.
— Герцогская дочка, мерзостная квочка, — пропел Михась.
— Дети, что здесь происходит? Почему вы втроем бьете одну девочку?
Элька подняла глаза: перед ней уходили вверх две большие черные ноги. Когда она отряхнула снег с ресниц, то, задрав голову, увидела поблескивающие стекла очков.
— Здрасьте, господин Матиаш, — пробормотала она.
Библиотекарь возвращался с почты, куда раз в неделю, ровно в один и тот же день и час, ходил отправлять телеграммы живущим в столице родственникам. Мало у кого были родственники в столице, и библиотекаря уважали. Тем более телеграммы, где он нудно и в подробностях, хотя и без знаков препинания и предлогов, рассказывал о том, что случилось с ним за неделю, стоили недешево.