Страница 10 из 77
Властимир Снежик осветил по очереди Мила, роккона, лежащего на земле советника Ильменя и его маленький арбалет.
— Казнь состоялась, — объявил он.
Поставив фонарь, принц отомкнул замки на клетке, распахнул дверцу Мила:
— Выходи.
С натугой сдвинул в сторону приржавевшую дверь со стороны роккона:
— Выходи скорее. Улетай.
Роккон неловко полез наружу. Крылья мешали, за что-то цеплялись. Вокруг ходили огромные тени. Подхватив роккона снизу под грудь, принц выволок его наружу.
— Улетай! — повторил он севшим голосом.
Роккон выпрямился — и оказался на две головы выше рослого Мила. Он стоял на крепких кривоватых лапах, с хрустом и щелканьем расправляя крылья; желтый глаз быстро моргал. Затем Рокот повернулся к принцу, навис над ним, зашипел.
Властимир Снежик коснулся его пластинчатой, будто закованной в броню груди, провел ладонью по шипастому плечу.
— Знаю, что виноват. Прости… если можешь.
Роккон повернул голову к Милу: «Прощай».
«Прощай, брат. Будь осторожен — ты отвык летать».
Роккон засмеялся: «Вот уж нет!». Затем стремительно взмыл в небо — лишь порыв ветра хлестнул от мощных крыльев, и пропал в темноте.
В окно били лучи утреннего солнца. Вчерашние тучи унесло, небо очистилось и ярко синело над крышами и башенками Велич-города.
— Оставайся, — сказал принц, когда Мил позавтракал. Сам он к еде не притронулся, лишь выпил простой воды. — Мне нужен хороший советник. Жалованьем не обижу.
— Нет, Снежик. Я за эти дни вот так, — Мил провел ладонью у горла, — насытился дворцом и вашими тайнами. Хочу на волю.
Принц вскинул расстроенные глаза.
— Понимаю. Все равно… оставайся. Скоро осень — время штормов. А весной снарядим судно, поплывем за море. Посватаемся к Разноглазым принцессам… Ну, ты — не к принцессе, к кому захочешь.
— Мне проще наняться на любое судно матросом. И уплыть прямо сейчас.
Властимир Снежик взял запотевший кубок с водой. Уголок рта чуть заметно подрагивал.
— Мил… Дружен… — Он не договорил, глотнул воды. Поставил кубок, приняв какое-то решение. Поднялся на ноги. — Да пребудет с тобой Светлое Небо. Пойдем, провожу до ворот.
Они вышли из здания.
На утреннем солнце было тепло, и легко дышалось. Дворец был тих, словно его обитатели вымерли. Прислушиваться особым слухом Мил не желал. И без того известно: советник Ильмень при смерти, королева убивается. Он не хотел этого слышать, а просто смотрел вокруг, наслаждаясь тем, что жив.
На парадной лестнице принц дважды оступился.
— Снежик, смотри под ноги!
— Смотрю, — тихо сказал тот. Остановился, и Милу тоже пришлось стать. — Знаешь, я очень виноват перед рокконом. Если б я в самом деле хотел его отпустить, думаю, я справился бы с нашептом.
— Разве ты не хотел?
— Нет. Он был… был мне почти другом. После смерти Вольфганга — единственным.
— Ты мог не отдавать ему свою дружку.
— Мог, — согласился принц. — Но без нее он бы умер.
— Лучше б ты отпустил его в небо!
Властимир кивнул с убитым видом. Сказал, безнадежно пытаясь оправдаться:
— Ты не представляешь, каково это: жить во дворце. В нашем дворце — одному. С больным отцом, безумной сестрой и сворой убийц вокруг. Думаешь, Ильмень один такой резвый?
— Ничего я не думаю. Идем! — Мил зашагал дальше.
И вдруг почудилось: что-то не так. Что-то неладно — то ли вокруг, то ли в его собственной душе. Он прислушался особым слухом. И не хотел — а само собой вышло.
Тосковала дружка, сидящая у принца на плече. Старый хозяин от нее отказался, и она смирилась, привыкла. А новый — новый ее тоже бросил! Тот, чью жизнь она берегла, чью тоску, как могла, утоляла. Как теперь без него? Без него дружке — смерть. Двух хозяев нельзя потерять…
Горевал Властимир Снежик. Один друг улетел — счастье, что дожил; горе, что улетел; стыд нестерпимый, что не отпустил его раньше. Второй не желает стать другом, спешит уйти, хотя его имя — Дружен. И бедная дружка умрет, потому что ее нельзя предать дважды. Зачем роккон ее бросил? И как теперь быть — совсем одному?..
Предавалась скорби королева Развея. Умирает советник. Где найдешь другого Разноглазого, чтоб не пугался ее безобразного тела? Чтобы в охотку, без повеления, готов был эту раздутую плоть услаждать? Знать бы, что так повернется, — не стала б отправлять на казнь мальчишку. Ильмень цел бы остался, да и пригожего мальчика со временем бы приручила…
Укладывал вещи уволенный капитан Погребец. Монета к монете, брошь к броши, пряжка к пряжке. Хоть и малое назначено ему содержание, но на первых порах капитан не пропадет…
«Подними глаза, брат!»
Мил задрал голову. Высоко в синеве плавала темная точка.
«Рокот! Ты без клетки соскучился?! Принц готов тебя взять обратно».
Роккон засмеялся — не шутке Мила, а просто от счастья. «Да видишь: я, как дурак, принцу дружку оставил. Думал: пусть она ему одиночество скрасит, от вельмож да дурных слуг убережет. А потом спохватился. Дружку ведь дважды не отдают, верно?»
«Ты прав, мудрый брат».
— Снежик, — Мил указал в небо, — Рокот за дружкой вернулся.
— Надо отдать. — У принца дрогнул уголок рта.
Мил поглядел на несчастную дружку, на побледневшего принца, который стоял ссутулясь, глядя под ноги. Его осенило:
— Снежик, а ты ведь не доживешь до весны, чтобы свататься за морем. Даже до осени не дотянешь — один, без хранителя жизни. Где себе новую дружку возьмешь?
— Эту все равно нужно отдать, — обреченно возразил принц.
«Не доживет, — окончательно уверился Мил. — Как пить дать стрелу сердцем поймает… либо яд поднесут. А нет — так от тоски зачахнет; по зимним холодам заболеет да помрет». Принца было жаль.
— Ладно, не горюй, — Мил хлопнул его по плечу. — Вместо дружки у тебя будет новый начальник дворцовой стражи. Дельный малый. Разноглазый; с таким не пропадешь. — Ему пришло в голову, что он нахваливает себя, точно лошадь на рынке, и стало смешно.
Высоко в синем небе ликовал роккон. Он мерно взмахивал стосковавшимися по простору крыльями — и хохотал, хохотал…
МАРИЯ ГАЛИНА
СОЛНЦЕВОРОТ
За волноломами шевелились темные волны, приподнимая на себе ледяную крошку. Три рыболовных бота стояли на приколе у мола, вмерзнув в зеленоватый припай; причальные канаты провисли, и на них наросли маленькие колючие сосульки. Элька отломила одну и лизнула, сосулька оказалась пресной и отдавала мазутом.
По ночам в небе ходили, переливаясь, зеленые занавески, крупные зимние звезды просвечивали сквозь них, и можно было расслышать тихий шорох, непонятно откуда идущий. Это было почему-то страшно, словно что-то очень большое пыталось поговорить с тобой на своем языке, но язык этот не предназначался для человеческого уха, и потому большое злилось и кусало за нос и в глаза.
Но комбинат работал; в безветренные дни его окружал тошнотворный запах рыбьего жира, перемешанный не с таким противным, но въевшимся во все запахом коптилен.
Рыжеволосые близняшки Анхен и Гретхен, как обычно отиравшиеся в крохотной гостиничной кафешке, в отсутствие клиентов часами сидели напротив дальновизора, разглядывая городские моды и отпуская веселые комментарии. Солидные господа и дамы таращили глаза в увеличительной линзе, напоминая при этом рыб в круглом аквариуме. Буфетчица близняшек не гнала, они покупали кофе и присыпанные сахарной пудрой булочки — а больше никто. Иногда она и сама выходила из-за стойки, подсаживалась к близняшкам и, подперев голову рукой, смотрела какую-нибудь фильму про утерянных наследников и разбитые сердца. Хотя летом она близняшек гоняла, говорила, что здесь приличная гостиница, а не дом свиданий.
Элька заходила в кафе со шваброй и ведром, тоже пристраивалась в углу и таращилась в дальновизор, пока мать не спохватывалась и, утирая ладонью слезы после особенно душещипательного эпизода, не начинала кричать: «А ты что тут делаешь, горе мое?». Тогда Элька хватала швабру и торопливо шаркала ею по полу, оставляя мокрые разводы. От холодной воды руки у нее сделались красные, как гусиные лапы, и покрылись цыпками. Приплачивали за уборку матери, но не могла же она одновременно быть в двух местах, а работа за стойкой требовала ответственности и внимания. Они и жили при гостинице, в пристройке рядом с кухней и котельной, и Эльке казалось, что все вокруг пропиталось запахом угля и супа, угля и супа, угля и супа…